Джеймс Холлис - Душевные омуты

Когда я обучался аналитической психологии, у меня была подруга, которая всякий раз при очередной неприятности (попав в конфликтную ситуацию или увидев неприятный сон) спрашивала себя: «Что же это значит?» Это меня очень раздражало, но она была права. Что же это значит? В поисках ответа мы расширяем горизонты своего сознания и полнее ощущаем собственное достоинство.

Внутренняя работа является предпосылкой не только исцеления, но и наступления зрелости. Снова предоставим слово Каротенуто, который нашел очень точное определение этой связи:

Конечная цель психотерапии заключается не столько в археологическом исследовании инфантильных переживаний, сколько в постепенном изучении и принятии собственных ограничений, что достигается с большим трудом, а также в том, чтобы научиться в оставшуюся часть жизни нести на своих плечах бремя страданий. Психологическая работа не устраняет причину тяжелого дискомфорта, она только его усиливает, приучая пациента быть взрослым и впервые в жизни по-настоящему обратиться к чувству одиночества с его болью и отвержением окружающего мира [13] The Difficult Art, p. 54. .

В этой книге я исследую несколько таких глубинных областей, которые все мы ощущали и которых старались избегать. Я не предлагаю разрешить выявляемые противоречия, ибо это — не те проблемы, которые требуют решения. Скорее их можно назвать непременными переживаниями странствия, раскрытые для нас психикой. Юнг в 1945 г. в письме Ольге Фрёбе-Каптейн заметил, что opus, работа души, включает в себя три составляющие: «инсайт, терпение и действие» [14] Letters, vol. 1, p. 375. . Психология, заметил он, может помочь лишь испытать инсайт. Потом человеку нужна моральная сила, чтобы сделать то, что он должен, а также терпение, чтобы выдержать последствия своих действий. Хотя в этой книге я привожу несколько особых примеров клинических случаев, парадигма, которой они соответствуют, фактически остается универсальной. Большинство случаев реальны, хотя частично изменены; два из них вымышлены. Но эти два последних случая ближе к истине, чем те, которые были в действительности…

В этой книге развернута цепь рассуждений по поводу ряда психологических наблюдений. Моя цель состояла в том, чтобы сознательно и добровольно погрузиться в эти душевные омуты. В конечном счете у нас почти не остается выбора, ибо, хотим мы того или нет, мы проводим в них значительную часть своей жизни. Борьба с этими глубинными энергиями протекает иначе, чем борьба с ангелами. Нечто похожее попытался выразить поэт Уоррен Кливер в своем стихотворении «Ангел в борьбе искушает Иакова»:

Когда Илей позвонила мне с просьбой ее принять, она поставила передо мной два условия. Первое: я проведу с ней лишь одну двухчасовую сессию; второе: сперва для предварительного ознакомления она пошлет мне фотографию. Я согласился. Через три дня я получил фото. Фотография оказалась старой и потрескавшейся, но довольно четкой. На ней была женщина, державшая за руки двух детей. По-видимому, это фото взяли из какого-то архива, так как внизу была подпись, напечатанная на машинке с периодически западавшими или сломанными буквами (такие машинки остались в нашей памяти с детства): «Неизвестная из Люблина ведет двух детей в крематорий Майданека. (Вероятно, март 1944 г.)»

Изображенной на фотографии женщине было около тридцати лет; она была одета в темный полотняный плащ, шерстяные чулки и черные туфли; повернувшись налево, правой рукой она обнимала ребенка лет шести, а левой тащила за руку ребенка лет четырех, шедшего немного позади. От этой фотографии я не мог оторвать взгляд. По выражению лица было видно, насколько женщина была напряжена и обеспокоена, скорее даже потрясена, но ее застывший взгляд был устремлен вперед. Создавалось впечатление, что старшая девочка, которую она обняла правой рукой, полностью с ней соединилась, словно составляя единое целое. Младшая девочка казалась страшно испуганной. Ее глаза были широко раскрыты, а тело отклонено назад. Возможно, она испугалась шумной толпы или чего-то еще, находящегося слева от нее и не заметного на фотографии.

Этот момент времени застыл навсегда. По ужасной иронии судьбы я знал то, что люди, изображенные на фотографии, знать еще не могли, — что это были последние минуты в их жизни, что очень скоро их толпой загонят в душ и они будут цепляться друг за друга и за внезапно исчезнувшее небо, чтобы получить глоток воздуха. Могли ли они знать, могла ли знать эта женщина о том, чего не понимали дети? Выселение всей семьи, перевозка в товарных вагонах, суматоха, отец, который потерялся где-то в пути, повисший в воздухе ужасный, удушливый туман, который, попадая в дыхательные пути, иссушал у человека все тело, — этого никогда не забыть тем, кому удалось уцелеть. Я пришел в ужас от того, как много они знали. Если бы только они этого не знали в тот момент, когда их фотографировали, если бы только тогда у них могла сохраниться надежда — с яркими и хрупкими крыльями!

В день назначенной встречи я проснулся рано утром и понял, что мне приснилось то место, где сходились все маршруты таких товарных вагонов и где Европа навсегда перестала говорить о развитии морали. Один фрагмент на фотографии в особенности не давал мне покоя. У младшей девочки, которую тянула женщина, на левой ноге, оказавшейся на переднем плане, была видна дырка на шерстяном чулке. Наверное, девочка упала и порвала чулок. Я размышлял о том, что она могла разбить колено до крови, что колено болело и что мама, наверное, ее успокаивала. Я совершенно не осознавал, почему я беспокоился о ее колене, если эти страшные двери уже разинули перед ней свою пасть. Возможно, это была некая форма морального подлога. Когда человек не может принять что-то целиком, он начинает концентрироваться на малом, особенном, постижимом. Мне захотелось взять эту девочку на руки, дотронуться до ее колена и сказать ей, что это дурной сон, который скоро кончится, и все будет хорошо. Но я не мог, никак не мог до нее дотянуться, и ее страх постоянно побуждает нас недобрым словом поминать этот ужасный век с его торчащими ребрами, пустыми глазами и навсегда омертвевшими нервами.

Илей было далеко за семьдесят. Она прекрасно говорила по-английски, но по очень слабому, едва различимому акценту я определил ее родной язык. Несмотря на летнее время, она была одета в черную юбку, белую блузу и кофту; чувствовалось, что ей либо безразлично, что надеть, либо эту одежду она носит каждый день. Она сказала: «Я попросила сегодня назначить мне двойную сессию, чтобы рассказать вам свою историю. Если пожелаете, можете меня останавливать, задавать вопросы, но я вас ни о чем не прошу, и это мое посещение будет первым и последним».