Карл Юнг - Душа и миф. Шесть архетипов

*До бесконечности (лат.).

Честно говоря, мне кажется, что предыдущие века не преувеличивали, говоря, что дух не избавился от демонизма, а человечество, развивая науку и технологию, приближает себя к опасности одержимости. И действительно, архетип духа может служить и добру, и злу, и это зависит от свободного выбора, т. е. сознания человека; добро может обратиться и во зло. Худший грех человека - его бессознательность, но ему потакают с превеликим усердием даже те, кто должен служить человечеству как его учителя. Когда же мы перестанем воспринимать человека по-варварски и со всей серьезностью начнем искать пути и средства к освобождению его от одержимости и бессознательности и выполним тем самым наиболее важную задачу цивилизации? Неужели мы не в состоянии понять, что все идущие извне исправления и усовершенствования не касаются внутренней природы человека и что в конечном итоге все зависит от того, есть ли в обладающем наукой и техникой человеке ответственность или нет. Христианство указало нам путь, но как свидетельствуют факты, оно проникло недостаточно глубоко. Какие глубины отчаяния должны открыться взору ответственных мировых лидеров, чтобы они наконец сами смогли удержаться от соблазна?

Передо мной стоит нелегкая задача - писать об образе трикстера в мифологии американских индейцев, будучи ограниченным объемом комментария. Когда много лет тому назад я впервые встретился с классическим произведением на эту тему (Adolf Bandelier's «The Delight Makers»), я был поражен европейским аналогом - средневековым церковным карнавалом с его переворачиванием иерархического порядка, и по сей день присутствующим в карнавалах, устраиваемых студенческими обществами. Кое-что из этого противоречия присуще также и средневековому описанию дьявола как simia dei (обезьяны Бога), а также его характеристике в фольклоре как «простака», который «одурачен» или «обманут». Любопытное соединение черт, типичных для трикстера, можно найти в алхимическом образе Меркурия; например, любовь к коварным розыгрышам и злым выходкам, способность изменять облик, его двойственная природа - наполовину животная, наполовину божественная, подверженность всякого рода мучениям и - last but not least * - приближенность к образу спасителя. Благодаря этим качествам Меркурий выглядит как демоническое существо, воскресшее из первобытных времен и превосходящее по возрасту даже греческого Гермеса. Его проделки в какой-то степени роднят его с различными образами, встречающимися в фольклоре и известными всему миру по сказкам: Мальчик-с-пальчик, Глупый Ганс, или похожий на шута Ганс-колбаса, который вообще-то является отрицательным персонажем, но благодаря своей глупости, ему удается достичь того, что другим не под силу, несмотря на все старания. В сказке братьев Гримм дух Меркурия дает обмануть себя крестьянскому пареньку и потом вынужден выкупать свободу за драгоценный дар исцеления.

*Последнее по порядку, но не по значению (англ.).

Так как все мифологические образы соответствуют внутренним душевным переживаниям и первоначально произошли именно от них, нет ничего удивительного в том, что мы обнаруживаем в сфере парапсихологии определенные явления, которые напоминают нам о трикстере. Это явления, связанные с полтергейстом; они встречаются везде и во все времена в среде детей доюношеского возраста. Злобные проделки полтергейста так же хорошо известны, как и низкий уровень его ума и бессмысленность его «сообщений». Способность изменять свой облик, по-видимому, также является одной из его характеристик, ибо существует немало свидетельств о появлении его в виде животного. Поскольку иногда он описывал себя как душу в преисподней, здесь, кажется, не обходится и без мотива субъективного страдания. Его универсальность, так сказать, соизмерима с универсальностью шаманизма, к которому, как мы знаем, целиком относится феноменология спиритуализма. В характере как шамана, так и лекаря есть что-то от трикстера; ведь он тоже часто играет с людьми злые шутки, чтобы потом, в свою очередь, стать жертвой тех, кому навредил. По этой причине его профессия временами была сопряжена с риском для жизни. Кроме того, сами шаманские методы часто причиняли лекарю массу неприятных ощущений, а то и настоящую боль. В любом случае, «использование лекаря» во многих частях мира связано с мучительными страданиями души и тела, что может повлечь за собой постоянные психические травмы. Его «близость к спасителю» - очевидное следствие этого, как бы подтверждающее ту мифологическую истину, что тот, кто наносит раны, но вместе с тем и получает их, является носителем исцеления и что страдающий уносит страдание.

Эти мифологические особенности распространяются даже на высшие сферы духовного развития человека. Если мы рассмотрим, например, признаки дьявола, указанные Яхве в Ветхом Завете, то обнаружим среди них немало напоминаний о непредсказуемом поведении трикстера, о его бессмысленных оргиях разрушения, о страданиях, которые он сам на себя навлек, и вместе с тем все то же постепенное развитие в спасителя и одновременное очеловечивание. Именно это превращение из бессмысленного в осмысленное обнаруживает компенсаторное отношение трикстера к «святому». В раннем средневековье это привело к некоторым странным церковным обычаям, основывающимся на воспоминаниях о древних сатурналиях. Большей частью они праздновались в дни, следующие непосредственно за Рождеством Христовым, т.е. на Новый год,- с песнями и танцами. Первоначально танцы были невинными tripudia * священников, низшего духовенства, детей и иподьяконов и исполнялись в церкви. В День Избиения Младенцев избирался episcopus puerorum (детский епископ), которого облачали в епископскую мантию. Среди бурного веселья он наносил официальный визит во дворец архиепископа и даровал из окна епископское благословение. То же происходило во время tripudium hypodiaconorum ** и во время танцев других священнических званий. К концу двенадцатого столетия пляска иподьяконов превратилась в настоящий festum stultorum («пир дураков»). В хронике 1198 года сообщается, что на Празднике Обрезания в Нотр-Даме, в Париже, было совершено «столь много мерзостей и постыдных действий», что святое место было осквернено «не только непристойными шутками, но даже пролитием крови». Тщетно папа Иннокентий III яростно выступал против «шуток и безумств, которые превращают духовенство в посмешище», и «бесстыдного неистовства их представлений». Спустя двести пятьдесят лет (12 марта 1444 года) теологический факультет Парижа в письме ко всем французским епископам по-прежнему обрушивался на эти празднества, во время которых «даже священники и духовные лица выбирали архиепископа, епископа или папу и называли его «Папой дураков» ( fatuorum рарат). «В самой середине церковной службы маски с нелепыми лицами, переодетые женщинами, львами и фиглярами, плясали, пели хором непристойные песни, ели жирную пищу с угла алтаря возле священника, правящего мессу, играли в кости, сжигали вонючий фимиам, сделанный из старой обувной кожи, бегали и прыгали по всей церкви» 1.