Вилейанур Рамачандран - Рождение разума. Загадки нашего сознания

Учитывая то, что мой пациент не мог называть пальцы, мне хотелось узнать, что он станет делать, если я покажу ему грубый жест средним пальцем. Он сказал, что я показываю на потолок, снова демонстрируя, что утрачено не только слово, но даже бросающиеся в глаза ассоциации.

И наконец, этот человек был также совершенно неспособен понимать метафоры: из 15 пословиц 14 он интерпретировал буквально (см примечание 8), несмотря на то что был абсолютно нормальным в других тестах, требующих интеллектуальных решений. (Этот пациент — довод в пользу моей идеи о том, что левое ВТЗ — особенно ангулярная извилина — может играть кардинальную роль в возникновении метафоры у человеческих существ.)

10. Если в этой идее есть доля правды, то почему же все языки не используют одно и то же слово для обозначения определенного объекта? В конце концов, по-английски мы говорим «дог», по-французски — «шьен», а по-тамильски — «наи».

Дело в том, что наш принцип распространяется на родовой «протоязык», когда все только начиналось. И как только основа была заложена, возникающие непроизвольные различия породили расхождения в языках: включился магический механизм. Как происходит толчок к началу новых процессов — это всегда вопрос эволюции.

Поддержка этой идеи также приходит из сравнительной лингвистики (Berlin, 1994). В одном южноафриканском племени есть дюжина слов для обозначения разных видов рыб и также много имен для птиц. Если попросить англоговорящего человека классифицировать эти непонятные ему слова по группам — на рыб и птиц, он прекрасно с этим справится, что свидетельствует о непроизвольной связи между внешним видом объекта и звуками, которые используются для его обозначения.

11. Синтаксический «набор» слов имеет поразительное сходство с движением рук. Если я говорю «потрогай свой нос», вы без труда двигаете рукой по кратчайшей траектории, согласованно сгибая локоть и пальцы в соответствующей последовательности сокращения мышц. Но вы также можете, если захотите, завести свою руку за шею и потрогать нос, выставив ее вперед, даже если никогда прежде этого не делали. Иными словами, заданы только цель (коснуться носа) и вся стратегия (сокращение проксимальных мышц [82]в первую очередь и постепенное подключение других подпрограмм для более отдаленных соединений), а не точная последовательность мышечных сокращений. Этот ориентированный на цель «набор» двигательных подпрограмм не отличается от «набора» слов в длинном предложении.

Мы также должны отделить вопрос о функциональной автономии синтаксиса и семантики в мозгу современного человека от вопроса о его эволюционных источниках. Синтаксис почти наверняка является модульным, поскольку мы знаем, что пациенты с поврежденной зоной Вернике могут иметь один модуль при отсутствии другого. Они способны складывать безупречные грамматические формы, не имеющие никакого смысла (как в примере Хомского — «Бесцветные зеленые идеи неистово спали»), демонстрируя, что зона Брока может создавать синтаксические структуры сами по себе. Однако из этого не следует, что синтаксис не развивался из некоторой способности к обработке.

По аналогии посмотрим на три маленькие косточки в нашем среднем ухе, которые усиливают звуки. Они присущи млекопитающим — у наших предков — рептилий их не было. Оказывается, что у рептилий, тем не менее, есть три косточки на каждой стороне многостворчатой нижней челюсти, пригодной для глотания крупной добычи, но не для жевания, в то время как у млекопитающих есть только одна нижняя челюсть. Из сравнительной анатомии мы знаем, что из‑за их случайного анатомического расположения две задние кости челюстей рептилии ассимилировались у млекопитающих в ухе для усиления звуков.

«Модули» слуха и жевания современных млекопитающих независимы друг от друга структурно и функционально (то есть вы можете потерять челюсть и не стать глухими). Как только эволюционная последовательность четко прослеживается, становится кристально ясно, из какой функции развивается другая. А по моему убеждению, подобное то и дело могло происходить с синтаксисом и другими качествами языка, как было показано здесь, — предположение, которое неприемлемо для многих лингвистов.

Одна из причин трении между «чистыми лингвистами» и нейрофизиологами заключается в том, что первую группу интересуют только правила, присущие системе, и не заботит вопрос, почему эти правила сформировались и как они связаны со структурами мозга и с другими его функциями. Такие вопросы для правоверного лингвиста также лишены смысла, как теоремы Ферма [83]или Гольбаха [84]для некоторых теоретиков, интересующихся простыми числами. (И любой разговор об эволюции, нейронах или роли ангулярной извилины в способности считать будет казаться далеким от его интересов!) Ключевое различие заключается в том, что синтаксис претерпевал эволюцию в течение 200 тысяч лет или дольше в процессе естественного отбора, тогда как теории чисел меньше 2000 лет, и присущие ей правила не прошли ни отбора, ни адаптации в любом смысле. Несомненно, сама по себе полная бесполезность теории чисел делает ее соблазнительной для многих математиков, занимающихся «чистой» наукой!

1. Есть и другая возможность. Это «запаздывание» не имеет функционального значения, а происходит из‑за того, что событие в мозгу неизбежно «растягивается» во времени. Поскольку там нет «киноэкрана», на который в реальном времени смотрит маленький человечек (гомункулус), нет основания ожидать точной синхронности между переживанием волевого усилия и нервной активностью, порождающей соответствующие движения. Эту точку зрения бурно отстаивает выдающийся американский философ Дэн Деннет, и в ней есть преимущество закона экономии. (Хотя в биологии закон экономии может быть обманчивым, учитывая пути эволюции. Как однажды сказал Фрэнсис Крик: «Бог хакер, а не строитель».) Вегнер (2002) и Черчлэнд (1996, 2002) внесли важный вклад в развитие проблемы свободы воли. Благодаря им, а также Фрэнсису Крику, Кристофу Коху и Джеральду Эдельману, сегодня изучение сознания считается достойным занятием.

Здесь возникает одна трудность с идеей «растянутости» во времени — почему сбой в синхронизации между активностью мозга и ощущением волевого акта происходит всегда в одном направлении. Если это просто сбой, то можно было бы ожидать, что переживание произвольного акта хотя бы в редких случаях опережает активность мозга.

Честно говоря, философы, с некоторыми исключениями, недалеко продвинулись в понимании сознания. В частности, это касается Пат и Пауля Черчлэнд, Джона Серла, Дэна Деннета, Джерри Фодора, Дейвида Чалмерза, Билла Херстейна, Неда Блока, Рика Краша, Алвы Ноу и Сузан Херли (хотя даже эта группа просвещенных имеет склонность находить извращенное удовольствие в несогласии между собой ad nauseam [85]).