Юрий Рюриков - Мед и яд любви

Это и есть сверхсознание: все силы психики действуют в синкретическом — вернее, в синергическом — слиянии. И как обычно, они не просто складываются, а помножаются друг на друга и дают громадные результаты.

Пользуясь обычным методом, узкологическим, можно, скажем, усвоить пять иностранных слов в час, а пользуясь новым — 50, в десять раз больше. Возникает удивительный парадокс: чем изобильнее потоки информации, чем больше они захлестывают мозг, тем больше этой информации запоминается.

Скажем, из тысячи иностранных слов, которые человек получает за несколько недель, он запоминает около девятисот, 90–92 процента. А из 32 тысяч, полученных за такое же время, он усваивает 50 процентов — 16 тысяч [127] О поразительных возможностях новых познавательных методов рассказывает книга В. В. Петрусинского «Автоматизированные системы интенсивного обучения» (М., 1987). . Это 17-кратное усиление психики, эту неслыханную силу впитывания дает именно «многоканальность» впитывания, согласная работа всех мозговых механизмов.

И парадоксальное понимание друг друга стоит у Наташи и Пьера на родственных основах. Их «глубокое погружение» друг в друга, их многоярусный обмен разными мыслями и чувствами сразу — плод их синкретического — синергического слияния душ.

И любовь Наташи к Пьеру — это совершенно особое чувство, зеркало ее особого характера. Это не обычное психологическое чувство, не радуга эмоций, ощущений, переживаний. Все эти биения психики ушли, как дождь в почву, в ее дела, мысли, слова, привычки, вживились в них, стали неотделимыми и поэтому неразличимыми.

Любовь как бы перестала быть чувством, сделалась всеобщим состоянием ее души, тела, ума, поведения. И как свет пропитывает собой воздух, так и любовь пропитала собой весь образ жизни Наташи, весь уклад ее бытия, ушла вглубь и перестала существовать самостоятельно.

Эта синкретическая любовь не изображается — то ли потому, что у Толстого нет слов для нее, то ли потому, что она — из-за своего синкретизма — исчезла как особый предмет изображения.

Эта любовь — внеличное, внеиндивидуальное чувство. Она в корне не похожа ни на ранние Наташины чувства, ни на любовь цивилизации вообще — отдельное, психологическое чувство. Она как бы вознесена над временем и пространством, стоит вне обычных земных мер — как какое-то вечное состояние вечной Жено-матери.

Наташа из эпилога — нравственно-философский идеал Толстого, и в ней как бы слились потоки трех величайших земных идеалов — платоновская духовность, русско-крестьянская (и руссоистская) естественность, индуистская растворенность в мире. Это не европейский идеал — таким идеалом со времен античности была женщина-возлюбленная. Скорее это идеал азиатский — женщина-мать и возлюбленная одновременно, идеал, в котором гораздо громче звучит сила земного плодородия.

Но у Толстого этот идеал жены-матери лишен чувственно-наслажденческой стороны, которая была очень сильна в древнеиндийской и китайской культуре. Его телесность насквозь духовна, причем духовна этически, а не эротически, и этим она стоит гораздо ближе и к христианскому русскому, и к платоновскому, европейскому идеалу.

Это союз восточных и западных идеалов, шаг в великом слиянии разных мировых культур. Причем древние истоки этого идеала — духовность, естественность, слияние с миром — как бы переплавлены в славянском горниле, окрашены в славянские цвета. В Наташиной самоотдаче семье проглядывает — неявно, издалека — почти былинный напор, в ее безоглядности — тоже окольно, неуловимо — чувствуется сила, похожая на силу древнерусских женщин-богатырш.

Это, видимо, нравственно-психологическая утопия Толстого, попытка создать вселенский идеал женщины — идеал ее державной семейной роли. Да, это патриархатный идеал — превращая женщину в земное божество семьи, он замыкает ее в семейные рамки. Но это лишь одна, и не главная, сторона толстовского идеала.

Гораздо важнее для нас и глубокие прозрения Толстого в человеческой природе, и его поражающие поиски в мы-психологии, в гармонии мужской и женской души. Своей необычностью его искания как бы предваряют сегодняшние поиски идей-озарений — «сумасшедших идей», которые освещают мир совершенно новым светом, дают в корне новый взгляд на жизнь.

«Семьдесят процентов теперешних семей созданы не по любви, а раз так, нечего и говорить о любви, надо говорить лишь о том, как сохранить семью. О любви у нас и так говорят слишком много. Ее, сердешную, до того разобрали и раскрутили по винтикам, что тем самым и убили!

Все, что можно сознательно построить, сберечь, сохранить — все это, конечно, хорошо, но к любви не имеет ни малейшего отношения. Потому что чувство это лишено всякого расчета и умничанья». (Э. Малахова, Волгоград, февраль, 1979.)

Оставим пока в стороне проценты семей, созданных по любви — они неизвестны. Правда, по данным социологов, как раз 70 процентов семей возникает именно по любви, но мы-то с вами уже выяснили, что социологи причисляют к любви и влюбленность, и просто сильное влечение. Психологическая докультура очень портит нынешние исследования брака. Сколько свадеб играется именно по любви — этого никто не знает; вполне возможно, что их меньшинство — 20, 30 или 40 процентов, и автор письма права, но это еще неясно.

Психолог В. Петровский предположил, что способность любить как-то связана психологически с тягой к бескорыстному риску (именно бескорыстному), и что к такому риску тяготеет как раз 3/10 людей. Но значит ли это, что только эти люди могут любить, а другие нет, неизвестно, и только будущие исследования смогут ответить на этот вопрос…

В то, что сознательность чужда любви, верят, наверно, почти все. И правда, любовь — чувство насквозь непосредственное, оно слагается больше всего из бессознательных или полуосознанных тяготений, и главная обитель любви — это наше подсознание, а не сознание.

Но у любви, как мы помним, есть две ипостаси: любовь-чувство, жизнь наших эмоций и ощущений, и любовь-отношение — поведение любящих, то, как они относятся друг к другу. Обе эти ипостаси прямо влияют друг на друга, усиливают или разрушают друг друга.

От любви-чувства зависит, какие будут отношения у людей, но еще больше судьба их любви зависит от их будничных отношений, ежедневного поведения. И то, что здесь можно «сознательно построить, сберечь, сохранить», имеет самое глубокое и самое прямое отношение к чувству. Любовь-отношение может быть сторожем, а может быть и убийцей любви-чувства — здесь лежит один из главных секретов быстротечности или долговечности любви.

Любовь — и как раз потому, что она безотчетное чувство — ждет от нас постоянного охранения и обережения. Именно ее чуждость расчету и умничанью делает ее особенно уязвимой и незащищенной, особенно нуждающейся в рассчитанной и умной защите.