Дмитрий Сулимов - Мои жизни, мои смерти, мои реинкарнации

Никаких развлечений того времени я не помню, но охота в их перечень явно не входила, так как самому лазить по дикому лесу в поисках дичи было занятием явно недостойным моего положения. Не уверен, держал ли я когда-нибудь лук в своих руках, поскольку егерь-лучник (он же стрелок с крепостных стен в случае осады замка), — это была отдельная, высокоспециализированная, профессиональная работа, и этой карьере лучник посвящал всю свою жизнь. Мечом в то время, как уже и сейчас, никто толком владеть не умел — не было ещё практически никакой системы боя, и рубка им напоминала скорее варварское, бессмысленное махание дубиной, — наотмашь и во все стороны, именно как и представляют себе сейчас современные кинематографы, правда, со своей стороны, ужасно безграмотно, дико путая то время со временем рыцарства, когда система владения клинком достигла уровня искусства.

Из защитного вооружения у моих воинов я помню только шлем и щит, поскольку, видимо, их тяжёлые кожаные одежды прорубить было и так весьма трудно. Из наступательного вооружения были большие копья, лёгкие боевые топоры и большие широкие мечи, предназначенные именно для рубки, а не фехтования.

Мои подданные возле своих домов вырубали и расчищали участки леса для своих маленьких полей (скорее огородов), и на них растили что-то, однако, видимо, особенно на урожай и не рассчитывая, в основном полагаясь на разведение домашних копытных животных и птицы, которых на каждом дворе было весьма много. Охотой в лесу на диких животных занимались редко: звери были действительно дикие, и было их в дремучих лесах предостаточно, и занятие это было весьма опасным. Идти на охоту могли только несколько человек вместе, и только хорошо вооружёнными, тем более, что в зимний период и ходить уже никуда нужды не было: звери сами нападали на домашний скот прямо в амбарах, — только и успевай отбиваться. Во всяком случае, в каждом дворе были и лук со стрелами, и рогатина, которыми они могли постоять за себя не только на охоте, и хоть не в открытом бою, но запросто могли всадить их в спину врагу в тёмных и непролазных лесных зарослях, особенно ближе к ночи.

Ввиду указанных причин и я не трогал моих малочисленных подданных, и они меня сторонились, стараясь не попадаться мне на глаза. Так мы и жили. Если откуда-нибудь действительно бы появился какой-нибудь враг, все они смогли бы найти защиту за стенами моего замка, вместе со всем своим добром, включая всю живность, временно превращая его в большой скотный двор. Стены моего замка охраняли их, а они платили мне за это десятую часть своих доходов, или даже, как правило, и того меньше. На моей памяти враги появлялись под стенами моего замка, кажется, только пару раз, да и то только в моём детстве, когда замок ещё достраивался, да и то только посмотреть, кто это теперь у них сосед, да показаться нам, чтоб и мы были в курсе. Увидев пустые дома и высокие неприступные стены, построенные в первую очередь, они просто уходили. Никто ни с кем не воевал, поскольку было особо и некому, да и не за что. Жизнь текла уныло и бесцельно. Люди только понемногу размножались, как и их животные, принося в эту унылую, скучную жизнь хоть какое-то разнообразие.

В этом холодном и сыром климате плохо росло всё, кроме, кажется, травы, которую косили домашнему скоту, корнеплодов, в основном и растущих на маленьких полях-огородах, да грибов в лесу, которые собирали только очень близко от домов, и только группами по несколько человек.

Было ужасно грустно от безысходности и бессмысленности жизни моей опустошённой души в этом сумрачном мире, где души всех людей были погружены в мрак этих тёмных, хмурых небес, почти никогда не пропускавших солнечный свет.

Что-то было не то с природой: было очень холодно и сыро, лето не отличалось от современной очень поздней осени, а зимой снега было столько, что до весны просто никто не выходил из своих домов, живя запасами, заготовляемыми весь год. Летом люди ходили всегда одетыми в шкуры животных, напоминая то ли викингов с далёкого севера, то ли первобытных людей. И в холодном, сером, тёмном небе почти никогда не было солнца!..

И что-то было не то с людьми… Боги умерли. И не осталось более на этой земле никого, кроме зверья дикого, да людей, пытавшихся не попадаться им на пути. Всё замерло — и природа, и люди, и камни. И небо, — серое, мокрое, холодное… Убийцы Богов отняли у небес бесконечность, накрыв всё вокруг своим серым саваном и похоронив в безвременьи. Время остановилось, как и эта жизнь, вынутая из наших душ, как её биение, замершее в наших сердцах, как их огонь, загашенный помоями лицемерного словоблудия, выплеснутый нам прямо в лицо!

Однажды Они пришли и в моё селение. Всего два монаха — большие, дородные, ленивые, откормленные дядьки, на полголовы-голову выше меня и тяжелее раза в полтора каждый, без какого-либо огонька энтузиазма в глазах, с мешками на спинах, полными всякой еды, выбравшие себе в этой жизни спокойный, сытый и размеренный путь, по которому они преспокойно и шли. Разведчики, которых просто погнали в дальнюю дорогу. Пришли они по приказу своего начальства, сами бы они по своей воле и не собрались бы в столь дальнюю дорогу — их там, судя по их виду, и так хорошо кормили и работой не обременяли. И пришли они сюда собирать деньги на храм, который решено было строить на моей земле, распространив влияние их Церкви и на эти пределы!

Я ждал, что когда-то это случиться, и Они придут. И я их убил!

Я рубил их яростно, с остервенением, накрывшим моё сознание, на самые мелкие куски, в которых не осталось узнаваемым ничего человеческого, как и в моей растерзанной самим собой душе… За эту природу, мёртвую в своём замершем оцепенении, за этих людей, серых от своего безысходного безразличия, за себя, даже не потерявшего, а так и не обретшего смысла своего существования.

Их «Любовь» — лишь предлог, чтобы их только впустили. Как заразу, которая умертвляет всё в одно касание… Они пришли наполнить наши души страхом, превратив в своё покорное стадо в своих загонах, где их пастухам будет проще нас направлять в стойла, и там стричь, доить и резать, как свой скот… Волки в овечьих шкурах. Я их разрубил на куски. Собственноручно. Своим мечом. На глазах у всех. Со всей яростью, на которую был способен. На мелкие-мелкие куски, так, что даже понятно не было — рука это, или нога, или грудная клетка, или кусок черепа. И все эти останки я разбросал ногами по всей дороге на съедение собакам… И только тогда, умиротворённый, я сделал выдох. И потом вдох… И пошёл спать беспробудным сном.

На всех это событие произвело дикое впечатление, в основном потому, что никто не понял причины моего поступка. Можно было ведь просто их высечь и прогнать палками, и всем было бы развлечение, и всем нашлось бы место поучаствовать в этом действе. И всем было бы весело… Но мой поступок вверг всех в состояние шока, и никто никогда о нём не говорил, как будто о видениях страшного, чудовищного кошмара, необъяснимого, и оттого непонятного. Как будто и не было его никогда. Но память об этом событии навсегда осталась в наших глазах — зеркалах наших ошеломлённых душ.