Под ред. М. Ромашкевича - Эротический и эротизированный перенос

Это рассуждение подводит меня к следующему пункту, вопросу о том, как справляются с любовью в переносе. Я полагаю, точку зрения Фрейда по этому вопросу в общем можно выразить следующим образом: на любовь пациентки не следует отвечать взаимностью, однако ее чувства заслуживают уважения, так как подлинность ее любви не подлежит сомнению. Предположим, что, как я говорил выше, сутью любви в переносе является амэ. Изменит ли это предписание Фрейда относительно овладения переносом? Я так не считаю. Однако я могу сказать, что понимание любви в переносе или выражения амэ, вероятно, сделает ее менее искушающей или менее угрожающей для аналитика. А как насчет пациентки? Я говорю, что это можно сделать, и, на самом деле, это следует делать. Но трудность заключается в том, что такое понимание не может быть передано пациентке в форме интерпретации. Ибо если дается интерпретация, использующая слово амэ, она будет звучать ужасно снисходительно или даже укоризненно, потому что, как я сказал в начале этой статьи, амэ должно сознаваться лишь невербально. Все же возможно, что сама пациентка дойдет до такой интерпретации, если японский — ее родной язык, ибо лишь амэ побудила ее вести себя подобным образом. Или она может сказать по сути то же самое без использования слова амэ. Во всяком случае здесь аналитик не может с ней не согласиться, что, несомненно, укрепит ее в ее новом инсайте. Но что будет, если понятие амэ неизвестно ни аналитику, ни пациентке, как в клинических ситуациях на западе. Я полагаю, что все равно, нечто, вполне подобное инсай-ту в глубь амэ со стороны пациентки и его признание со стороны аналитика, будут иметь место в успешном анализе. Чтобы это доказать, позвольте мне процитировать определенные клинические литературные наброски из недавних работ американского аналитика, д-ра Эвелин Альбрехт Швабер. Цитируемый ниже абзац взят из одной из ее последних работ (1990).

"Пациент говорил на одной сессии без большого аффективного окраса о различных вещах — некоторые воспоминания о своей матери, причиняющей ему лишения, но соблазнительной. Я хранила молчание; он продолжал. Затем он сказал, с резко аффективной непосредственностью: "У меня такое чувство, я хочу, чтобы вы меня обняли". "Прямо сейчас?" — спросила я. "Да". Думая о том, что он ранее говорил о своей матери, я затем спросила: "Она когда-либо вас обнимала?" "Не совсем," — ответил он, и рассказал мучительно, как, когда он был маленьким, он имел обыкновение забираться к ней в постель и просто наблюдал, как она дышала во сне; иногда он обнимал ее своей рукой... "Что побудило вас почувствовать это сейчас, по отношению ко мне?" — поинтересовалась я. — "Пустота", — ответил он, но без уточнения, и его ассоциации снова вернулись к матери и к его подруге. На следующей сессии он говорил об интенсивном страстном желании, которое он ощущал вчера, теплой встречи от его подруги — болезненном сильном желании физического контакта; он даже ощущал это при встрече с женщинами-сотрудницами, желая просто крепко их обнять. Он говорил о том, как ужасно он был оскорблен очевидными отпорами своей подруги; когда он возвратился домой, она казалась уставшей и чем-то озабоченной, тогда как он хотел более любящего отклика. Я спросила, что могло произойти, что усилило это чувство обиды — возможно, во время сессии? Он ответил: "Что-то обеспокоило меня здесь; когда я сказал, что хотел, чтобы вы меня обняли, вы стали похожи на мою мать. Я чувствовал, что вам было не по себе. Было полезно говорить о моей матери, как я это делал, но вы стали совсем как она. Вы часто указывали на то, как я это делаю; теперь вы поступили таким образом." "О, — сказала я, — итак, вы покинули сессию, все еще ища благосклонности — и не нашли ее". Он согласился" (235).

Для меня совершенно ясно, что любовь в переносе этого пациента, хотя она обладала сильным эротическим компонентом, в действительности была манифестацией амэ. Д-р Швабер имплицитно это понимала, когда сказала в конце: "Итак, вы покинули сессию, все еще ища благосклонности — и не нашли ее". Заключительное предложение этого абзаца — "Он согласился" — очень важно в этой связи. Оно означает, что пациент понимал, что аналитик понимает, что он в действительности хотел сказать. И что само по себе было достаточно хороню, потому что то, чего он в самом деле желал, была не благосклонность сама по себе, а желание быть понятым в глубине его разума.

В данной работе также сообщается о другом случае, женщины-пациентки, которая почти пришла к артикуляции своего желания амэ. В переносе она снова и снова сердилась на что-то, что сказала или не сказала д-р Швабер. Д-р Швабер пыталась обнаружить смысл ее переживания после каждого такого инцидента, но это не приносило никакой пользы, так как не мешало пациентке устраивать новые сердитые сцены. Однажды д-ру Швабер пришла в голову мысль, и я приведу описывающий ее отрывок.

"Затем я осознала, что имелся элемент, к которому я ранее не обращалась. Пациентка имела обыкновение рассказывать о переживании, которое у нее было, без какого-либо ясного мне намека, что она ищет особого отклика, и впоследствии испытывала ко мне ярость, когда я не могла объяснить ту озабоченность, которую она лишь затем делала ясно выраженной. Я поделилась моим наблюдением такой последовательности событий с ней, спрашивая ее, почему она делала свои чувства более ясными мне лишь впоследствии. И она ответила: "Я хотела, чтобы вы поняли меня без того, чтобы мне пришлось это расшифровать. Если вы действительно заботитесь обо мне, вы будете знать; если мне проходиться просить, это похоже на просьбу о милостыне. Даже если вы затем понимаете, это не одно и то же" (234).

После этого отрывка д-р Швабер замечает, что после того, как она получила признание пациентки относительно до этого скрытого желания, пациентка добилась значительного прогресса, более не разыгрывая никаких сердитых сцен. Я уверен, что смогу привести большее количество примеров от других аналитиков, но считаю, что два этих примера достаточно иллюстративны, поэтому позвольте мне продолжить обсуждение последнего момента. Он касается замечания Фрейда в ранее процитированном отрывке. После своего утверждения, что страстное желание любви пациентки не следует ни удовлетворять, ни подавлять и что тот курс, которым должен следовать аналитик, совершенно другой, он добавляет: "Путь аналитика иной, такой, которому нет примера в реальной жизни" (166). Если в данном высказывании он просто имел в виду, что никто никогда не пытался делать то, что делал он при обращении с любовью в переносе, тогда у меня нет возражений. Но если он буквально имел в виду, что в реальной жизни не существовало никакой модели, которая соответствовала рекомендуемому им курсу, то я вынужден буду не согласиться. Я считаю, что причина моего несогласия должна быть очевидна, потому что я почти (но не полностью) приравнял любовь в переносе к амэ. Молчаливое признание или отрицание амэ часто происходит в реальной жизни, не только при воспитании детей, но также во взрослой жизни. В действительности, я должен сказать, что амэ — важный ингредиент в любых межличностных взаимоотношениях. Таким образом, я не могу не задаться вопросом, не может ли недоступность для Фрейда понятия амэ или чего-либо схожего с ней, по крайней мере во время написания обсуждаемой нами статьи, частично быть причиной того, что он не смог привести какой-либо модели реальной жизни для рекомендованного хода лечения.