Андрей Курпатов - Страх. Сладострастие. Смерть

С каждым последующим словом бессмысленное сопротивление Иоканаана ослабевает, как у жертвы, раздираемой хищным зверем, он словно бы оплавляется в жерле гипнотических ласк Саломеи. Она же не унимается, напротив, она еще более возбуждается, словно бы пьянея от приторного вкуса пенящейся крови, и продолжает свою виртуальную вивисекцию: «Твои волосы отвратительны. Они покрыты грязью и пылью… Мне не нравятся твои волосы… Рот твой – вот чего я желаю, Иоканаан. Рот твой подобен алой ленте на башне из слоновой кости. Он подобен плоду граната, разрезанному ножом из слоновой кости. Цветы граната, что цветут в садах Тира, краснее, чем алые розы, но и они не так красны, как твой рот. Раскаленные раскаты труб, возвещающие прибытие царей и наводящие ужас на врагов, не так красны, как они. Твой рот краснее, чем ступни у тех, кто давит виноград в давильнях. Он краснее, чем лапки у голубей, обитающих в храмах, где их кормят священники. Он краснее, чем ноги у того, кто возвращается из леса, где он убил льва и видел золотистых тигров. Твой рот подобен ветке коралла, найденной рыбаками в сумерках моря и сохраняемой ими для царей!.. Он подобен киновари, добываемой моавитянами в копях Моавы и отбираемой у них царями. Он подобен боевому луку персидского царя, покрытому киноварью и украшенному с обоих концов кораллами. Нет ничего на свете краснее твоего рта… Позволь мне поцеловать твой рот, Иоканаан».

И затем, в семи репликах подряд, она повторяет одну и ту же фразу с незначительными вариациями: «Я поцелую твой рот, Иоканаан. Я поцелую твой рот». За это время Молодой сириец успевает покончить с собой, взволнована стража, шум, Иоканаана уводят в темницу, появляются Ирод и Иродиада, а Саломея словно бы не замечает происходящего, она все повторяет и повторяет безумную, словно бы замкнувшую ее монолог фразу: «Я поцелую твой рот, Иоканаан. Я поцелую твой рот». Чудовищная реверберация все продолжается и продолжается, эта фраза прокручивается, подобно циркулярному ножу, разрезая плоть обезумевшего от страха Иоканаана.

Очевидно, что ни о какой любви здесь не может быть и речи. Даже слово «страсть» сюда вряд ли подходит, это именно « сладострастие ». Любит, может быть, Молодой сириец, страсть, вполне возможно, испытывает Ирод, но Саломея, расчленившая объект своей страсти, поедающая Иоканаана своими «золотыми глазами из-под позолоченных век», подобно уродливому грифу-падальщику, испытывает именно сладострастие . Иоканаан как человек, как душа, воплощенная во плоти, ее совершенно не интересует, только тело, причем расчлененное, словно бы на живодерне, тело возбуждает ее сладострастное желание. Раздробить, расчленить, разъять, распотрошить тело Пророка – вот чего хочется царевне Саломее. И она добивается своего, она доводит свое желание до крайнего предела и, переступая все мыслимые и немыслимые запреты, входит в обитель смерти.

«Эй, солдаты, быстрее сюда! – кричит она в исступлении своего сладострастия. – Спускайтесь в этот колодец и принесите мне голову того, кого называют пророком. Тетрарх, тетрарх, прикажи солдатам принести мне голову Иоканаана». И когда вожделенная, окровавленная голова, отсеченная от тела, оказывается в руках безумной царевны, она восклицает в каннибалическом экстазе: «А, так ты не хотел, чтобы я целовала твой рот, Иоканаан? Что ж, теперь я поцелую тебя. Я укушу твои губы зубами своими, как кусают созревший плод». И даже теперь, получив желанное, она не в силах унять своей неутолимой жажды расчленения! Она бредит, она требует у головы Иоканаана: «Разомкни свои веки, Иоканаан! Почему ты не смотришь на меня? Ты, верно, боишься меня, а потому и не смотришь на меня, не так ли, Иоканаан?… А язык твой, подобный красной змее, источающей яд, неподвижен, он ничего больше не произносит, Иоканаан, этот твой ярко-красный язык, исторгавший на меня свой яд. Не удивительно ли это? Как же получилось, что эта красная змея больше не извивается?…» Но умозрительного расчленения ей, испытавшей вкус крови, уже недостаточно, ей недостаточно и произведенного усекновения головы, она жаждет большего, она хочет, чтобы плоть Иоканаана распалась на тысячи, десятки тысяч мелких кусочков: «Я могу бросить голову твою собакам, а могу бросить птицам, парящим в воздухе. То, что останется от собак, доедят потом птицы…»

И снова, теперь уже в настоящем отчаянии, она возвращается к своей прежней экзекуции, и все повторяется снова, подобно внушающей ужас реверберации: «Твое тело было подобно колонне из слоновой кости на подножии из серебра. Оно было подобно саду, изобилующему голубями и серебряными лилиями. Оно было подобно башне из серебра, украшенной щитами из словной кости. Ничего на свете не было белее твоего тела. Ничего на свете не было чернее твоих волос. Ничего на свете не было краснее твоих губ. Твой голос был, словно курильница, испускающая диковинные ароматы, а когда я смотрела на тебя, я слышала диковинную музыку». Ее страсть, как и всякое сладострастие, не может быть утолена: «Я жажду твоей красоты, я изголодалась по твоему телу, и никакое вино не сможет утолить моей жажды, никакие фрукты не смогут насытить желания моего. Что мне делать теперь, Иоканаан? Никакие потоки, никакие водные стихии не погасят страсти моей».

Расчленение обезумевшим сладострастием может продолжаться до бесконечности, от частей тела до органов, от органов до тканей, от тканей до клеток, от клеток до атомов, от атомов до микрочастиц, от них же до кварков и так до Ничто, до абсолютного вакуума, который манит с неведомой силой, до пустоты, у которой просто нет дна, ибо не может быть дна у того, чего нет… В этом священнодействии мистического жертвоприношения мы узнаем истинный лик сладострастия – это разрушение, которому нет конца, которое будет продолжаться вечно, перманентно, возобновляясь снова и снова, как поразившая сознание мысль, как ужасающий сон, как безумие, которое покидает рассудок лишь после смерти его обладателя.

Стоит ли нам после проведенного анализа удивляться тому необычайному чувству, которое так мучительно одолевало Уайльда по отношению к Бози? Разве не понятны нам теперь его нескончаемые муки? Разве не понятно нам теперь, почему всякий раз, расставаясь с Бози, Уайльд, словно бы заколдованный его красотой, возвращал своего мучителя снова и снова? Отчаянные попытки Оскара удалить от себя Дугласа всегда заканчивались новой встречей. И может быть, в этом кроется разгадка странной и двусмысленной фразы Уайльда, словно бы невзначай брошенной в «Исповеди»: «Моя ошибка была не в том, что я с тобой не расстался, а в том, что я расставался с тобой слишком часто».

Признания Уайльда в любви к Бози – это признания Саломеи: лицо Бози будто бы «из слоновой кости и лепестков роз», «он очень похож на нарцисс – такой же белый и золотой», «он лежит на диване, как гиацинт, и я поклоняюсь ему», – пишет Уайльд; его «алые, как лепестки розы, губы созданы для музыки пения в не меньшей степени, чем для безумия поцелуев»; «моя жизнь, – говорит Уайльд, обращаясь к Бози, – пустыня, овеянная ласковым ветерком твоего дыхания и орошенная прохладными родниками твоих глаз; следы твоих маленьких ног стали для меня тенистыми оазисами, запах твоих волос подобен аромату мирры, и, куда бы ты не шел, от тебя исходит благоухание горчичного дерева». Но именно этот Нарцисс потребует у рока голову своего возлюбленного на серебряном блюде.