Андрей Курпатов - Индивидуальные отношения. Теория и практика эмпатии

Вместе с тем, книга все-таки подверглась существенной переработке. Когда-то я сильно расстраивался из-за невозможности издания этого текста, но сейчас даже рад тому, что он отлежался. Перед настоящей публикацией мне пришлось обстоятельно его отредактировать, с тем чтобы, так сказать, «расчистить» мысль. В результате это привело к серьезному сокращению текста, что, вероятно, как-то ухудшило его качество (часть информации выглядит слишком тезисной), но, сохранив главное и расставшись со второстепенным, он несомненно приобрел большую ясность. Впрочем, поскольку и в области методологии, а также в области теории и практики психотерапии многое теперь воспринимается иначе, от меня потребовалось большое количество усилий, чтобы не пытаться его полностью переделывать. Уверен, что в результате такой переделки он бы просто умер. Слишком объемная ему предстояла операция. Поскольку же я считаю его важным, мне пришлось сокращать «ответвления» и менять язык, оставляя при этом прежнюю логику изложения.

Почему этот текст кажется мне важным? Наверное, отчасти это объясняется новым названием книги, а точнее, ее подзаголовком – «Теория и практика эмпатии». Если мы посмотрим книги по психологии и психотерапии, вышедшие в России до 1995 года, то не так-то просто будет найти в них упоминание этого, ставшего теперь таким популярным, термина. Нет его и в этой книге, хотя речь идет именно о теории и практике эмпатического принятия. Впрочем, тут снова вопрос – а что считать этой самой эмпатией? Поскольку сама эмпатия относится к числу тех феноменов, которые являются сугубо субъективными, – ее не пощупать, не измерить – ответ на этот, как кажется, достаточно простой вопрос представляет собой гигантскую трудность. Внешне все достаточно просто: слово «эмпатия» происходит от греческого empatheia, что значит сопереживание . Добавим сюда то, что это психотерапевтическая техника (или, по крайней мере, психотерапевтический инструмент), и станет понятно, что речь идет о неком вчувствовании терапевта в состояние, в переживания пациента. И тут начинаются сверхъестественные трудности…

Психотерапевт, кроме того, что он человек, находится «при исполнении», то есть выполняет определенную работу. Если считать, что эта работа состоит исключительно в «принятии» пациента (клиента) таким, какой он есть, то есть выслушивании и одобрении, чем, в целом, ограничивается пациент-центрированная психотерапия Карла Роджерса, то тогда никаких проблем, в принципе, не возникает. Мы сочувствуем, принимаем, одобряем и поддерживаем – эмпатия как она есть.

Но что если психотерапевт считает свою работу чуть более сложной (не психологически, разумеется, а технически), то есть подразумевает, что его пациент (клиент) в чем-то не прав, где-то допускает ошибки, в чем-то движим неосознанными мотивами и так далее? Тут с эмпатией, как с элементом психотерапевтического процесса, сразу возникают серьезные проблемы. Теперь уже психотерапевт вынужден выбирать – чему он будет сочувствовать, а чему не будет. Не может же он, воспринимая своего пациента (клиента) в рамках такого подхода, с сопереживанием относиться к его заблуждениям, ошибкам или к его иррациональному поведению, осуществленному под давлением неосознанных мотиваций. Не может. Как возможна такая ситуация, когда мы в целом по отношению к человеку проявляем эмпатию, но параллельно с этим какую-то его часть, пусть даже и «неправильную», болезненную, не принимаем? Нет, это какой-то абсурд. Я или принимаю, или не принимаю, я или сочувствую, или не сочувствую. Не будем строить на этот счет иллюзий. «Я ему сочувствую, но думаю, что он не прав» – это может быть чем угодно – жалостью или признаком хорошего воспитания, но это не сочувствие, не сопереживание. Тут как с беременностью, которая частичной не бывает – или да, или нет.

Теперь пойдем дальше и представим себе психотерапевта, который сочувствует пациенту (клиенту) в том, что является его истинной проблемой, но сам пациент (клиент) пока (или в принципе) не ощущает это как проблему. Простой пример: мужчина, будучи сиротой, от которого еще в младенчестве отказались родители, воспитывался в жестких условиях интерната и не умеет устанавливать по-настоящему крепкие эмоциональные связи с другими людьми. Он переживает, потому что у него не складываются личные отношения, что его обманывают, предают, что от него отказываются, что им пренебрегают и так далее. Почему это происходит? Ну, потому что он просто не умеет поддерживать с людьми эмоционально близкие отношения, не понимает женщин, которые страдают от его «холодности» и нечувствительности. Но переживает ли он сам оттого, что ему неизвестны чувства эмоциональной близости? Зачастую, нет, не переживает, потому у него просто никогда не было такого опыта, да и сама способность к такому переживанию в нем не развита. Как он может тяготиться ее отсутствием? Результаты отсутствия этой способности его печалят, но не собственно отсутствие способности. А чему будет сочувствовать психотерапевт, если в нем это сочувствие появится? Тому, что у этого его пациента (клиента) не складывается жизнь, или тому, что он как инвалид, как «деревянный», как слепой или немой? Разумеется, второе. То есть, психотерапевт проявляет эмпатию, а на той стороне одно недоумение – мол, не тому сопереживаете, доктор, все нормально я чувствую, у меня другая проблема: меня женщины бросают, а я хочу семью! Да, то, что бросают, – это, конечно, печально, но куда печальнее то, что они и будут это делать, потому что он, в каком-то смысле, эмоционально инвалидизирован. Можно ли назвать это отношение к своему пациенту (клиенту) принятием? И да, и нет. Сопереживание есть, но ощущение со стороны пациента (клиента), что ему сопереживают, у него отсутствует.

Наконец, третий аспект: некоторые авторы расценивают, например, нейролингвистический «рапорт» как проявление эмпатии, впрочем, тут можно говорить не только об этой конкретной технике, но и о других, схожих по сути. Речь идет о такой ситуации, когда благодаря работе психотерапевта между ним и пациентом (клиентом) устанавливается прекрасный психологический контакт, у пациента (клиента) возникает ощущение доверия, а сам психотерапевт проявляет почти «телепатические способности» – все понимает, обо всем догадывается. При «внешнем осмотре», при оценке «эффекта» сомнений практически не возникает – перед нами эмпатия в чистом виде! Но… Можем ли мы расценивать техническую процедуру как проявление сочувствия, сопереживания, собственно вчувствования? Нет, техническая процедура – это техническая процедура, а описанный эффект говорит нам лишь о высоком профессионализме специалиста. «Подстроиться» к пациенту (клиенту), понять, как он думает и что чувствует, – это альфа и омега психотерапевтического процесса, но это не есть некое личное участие психотерапевта в переживаниях пациента. Тут, скорее, напротив – высокий уровень здравого, разумного, рассудочного подхода. В каком-то смысле, здесь специалист больше даже изображает сочувствие (хотя и неправильно так говорить), наигрывает его. Разумеется, это делается только с одной целью – получить максимум информации и добиться максимального терапевтического эффекта. Но сам факт того, что нам приходится делать подобные оговорки, свидетельствует о том, что перед нами не эмпатия (как бы мы хотели ее понимать), но виртуозная работа, благодаря которой пациент (клиент) чувствует , что ему сопереживают, что за него болеют, что он важен, что его принимают и поддерживают, хотя, на самом деле, вполне возможно, сам психотерапевт не испытывает всей палитры этих чувств или, по крайней мере, не испытывает их так сильно, в той мере, как это может показаться и кажется пациенту (клиенту).