Джошуа Фоер - Эйнштейн гуляет по Луне

Последнее столетие было особенно плачевным для памяти. Сотни лет проведения прогрессивной реформы образования дискредитировали запоминание как подавляющий и отупляющий метод — трату времени не только пустую, но даже и опасную для развивающегося мозга. Школа перестала ставить во главу угла знания как таковые (большая часть из них все равно забывается) и вместо этого сделала упор на воспитание креативности и умение рассуждать и независимо мыслить.

Но может быть, мы сделали большую ошибку? Влиятельный литературный критик Э. Д. Хирш-младший пожаловался в 1987 г.: «Мы не можем быть уверены в том, что сегодняшние молодые люди знают те вещи, которые в прошлом были известны фактически каждому грамотному и образованному человеку». Хирш утверждал, что современные студенты выходят в этот мир, не достигнув базового уровня культурной грамотности, необходимого для того, чтобы стать хорошим гражданином (что можно сказать, если две трети семнадцатилетних американцев, называя даты начала и конца Гражданской войны, ошибаются более чем на 50 лет?), и что пришло время для контрреформы образования, способной вернуть значимость знанию голых фактов.

Противники Хирша говорили, что защищаемая тем учебная программа — азбука, созданная «мертвыми белыми мужчинами». Но если кто и в состоянии возразить им, то это Мэттьюс, который уверен: несмотря не весь евроцентризм учебной программы, факты все еще играют немаловажную роль. Если одна из целей образования — воспитание пытливых, умных людей, следует указать студентам основные вехи, которые поведут их по миру знаний. И если «вся польза обучения состоит лишь в памяти о нем» (так сказал в XII в. Гуго [156]из сен-викторской школы), следует также снабжать учащихся самыми эффективными инструментами, позволяющими хранить полученные знания в памяти.

«Я не использую слово „память“ на моих занятиях, поскольку это неудачное слово, когда речь идет об обучении, — говорит Мэттьюс. — Мартышек можно заставить запомнить, тогда как обучаться значит обрести способность воспроизводить информацию по собственному желанию и анализировать ее. Однако без воспроизведения информации — и соответственно без ее анализа — вы не получите высококлассного образования». А воспроизводить информацию, опять же, невозможно, если сперва не сохранить ее. Противопоставление «обучения» и «запоминания» безосновательно, утверждает Мэттьюс. Невозможно учиться, не запоминая, и при правильном подходе невозможно запоминать, не учась.

«Запоминание надо преподавать как навык — аналогично тому, как учат гибкости, силе и выносливости, с тем чтобы обеспечить физическое здоровье и процветание человека, — убежден Бьюзен, который зачастую выступает в защиту старой психологии способностей. — Студентам надо знать, как учиться. Сначала вы учите их учиться, а затем учите их тому, что именно следует учить».

«Официальная система образования вышла из военной среды и из тех времен, когда люди, наименее образованные и лишенные возможности получить образование, шли в армию, — говорит он. — Чтобы не размышлять о том, чего вы от них хотите, они должны были уметь подчиняться приказам. Военная муштра жестко регламентирована и линейна. Вы загружаете информацию им в мозг и заставляете отвечать не раздумывая, как собачка Павлова. Это работало? Да. Но нравилось ли им это? Нет. С приходом индустриальной революции такие же солдаты понадобились у станков, и военный подход к образованию переместился в школы. Это сработало. Но это не может работать в долгосрочной перспективе».

Как и в большинстве утверждений Бьюзена, в этом разглагольствовании есть доля правды, скрытая под грудой пропагандистских клише. Механическое обучение — метод «зубрить и добить», с которым сторонники реформы образования боролись все прошлое столетие, — стар, как само обучение, но Бьюзен прав в том, что искусство запоминания, некогда важнейший элемент классического образования, практически полностью исчезло к XIX в.

Высказанная Бьюзеном мысль о том, что к развитию памяти в школе подходят неверно, ставит под сомнение справедливость господствующих в образовании идей и часто звучит как призыв к революции. Но на самом деле идеи Бьюзена, хотя сам он считает иначе, не столько революционны, сколько глубоко консервативны. Его цель — повернуть время вспять к тем годам, когда хорошая память еще чего-то да стоила.

Уговорить Тони Бьюзенадать интервью непросто. Чаще всего он находится в пути, в бешеном темпе давая лекции по девять месяцев в году, и хвастается, что с его частотой полетов он налетал уже достаточное количество миль, чтобы восемь раз покрыть расстояние от Земли до Луны и обратно. Более того, складывается впечатление, что он создает вокруг себя образ отчужденности и недоступности, отличающий любого уважающего себя гуру. Когда я наконец-то прижал его к столу на мировом чемпионате по запоминанию, дабы обсудить возможность длительной встречи, он открыл огромный блокнот на трех кольцах и развернул яркий график длиной, наверное, три фута. Это был его календарь с предыдущего года, иллюстрирующий обширную географию и продолжительность его путешествий — Испания, Китай, Мексика три раза, Австралия, Америка. В один из периодов он не ступал на землю Соединенного Королевства в течение трех месяцев подряд. Он сказал, что у него совершенно нет времени говорить со мной в ближайшие три-четыре недели (по истечении которых я уже вернусь домой в США), но он предложил мне посетить его поместье на Темзе на полпути к Оксфорду и сделать несколько фотографий в его отсутствие.

Я сказал, что не понимаю, какую информацию может предоставить пустующий дом. «О, может, и довольно много», — ответил он.

В конце концов через ассистента я добился часового свидания с Бьюзеном. Встреча должна была состояться в его лимузине в то время, пока он будет ехать домой из лондонской студии ВВС после того, как закончит давать телеинтервью. Я должен был прийти на угол к Уайт-холлу и ждать. «Машину мистера Бьюзена вы не пропустите».

Так, по сути, и вышло. Машина, показавшаяся полчаса спустя, оказалась серебристым кэбом 1930-х. Именно так должен выглядеть автомобиль, только что выехавший со съемочной площадки ВВС. Дверь открылась.

«Заходи, — сказал Бьюзен, поманив меня рукой. — Добро пожаловать в мою маленькую уютную передвижную гостиную».

Первой темой нашего разговора был — поскольку я не мог не спросить об этом — его уникальный гардероб.

«Я сам придумал его», — ответил Бьюзен. На нем был тот же необычный темно-синий костюм с большими золотыми пуговицами, в котором я видел его на чемпионате Соединенных Штатов несколько месяцев назад. «Раньше я читал лекции в традиционном, купленном в магазине костюме, но он стеснял мои широкие жесты. Поэтому я изучил, как одевались фехтовальщики в XV, XVI, XVII, XVIII и XIX вв. и как они могли двигать руками, не испытывая ни малейших неудобств от одежды. Тогдашние оборки и широкие рукава существовали не только для красоты, они позволяли легко атаковать и обороняться. Я смоделировал свои рубашки сходным образом и тоже свободен в своих движениях».