Игорь Кон - В поисках себя. Личность и её самосознание

В средние века человеческие переживания обычно описывались как бы “извне”, подчеркивался их результат или моральное значение. В описаниях людей преобладали такие характеристики, как зависть, жадность, удачливость, милосердие, хитрость, раскаяние и т.п. В конце XVI – начале XVII в. в английском языке появляются “интроспективные” термины: aversion (“отвращение”), dissatisfaction (“неудовлетворенность”), discomposure (“расстройство”). В XVIII в. широкое распространение получают слова, обозначающие внутренние психические состояния, настроения, объединяющиеся общим термином feelings (“чувства”). Психологическое значение приобретают и некоторые понятия, имевшие ранее объективный смысл. Например, слово outlook (“воззрение”), обозначавшее первоначально место, с которого открывается хороший вид, начинает употребляться в своем современном значении. Если раньше человек описывался в “вещественных” терминах, то теперь наоборот, вещи начинают описываться по вызываемым ими психологическим ассоциациям: занятный, скучный, увлекательный и т.д. Весьма показательно изменение значения слова subjective (“субъективный”) – от “существующий в себе” к “существующий в человеческом сознании”. В XVIII в. широкое распространение приобретают слова sentiment (“чувство”, но не в психофизиологическом, а в моральном смысле) и sentimental (“сентиментальный”, “чувствительный”). Последнее слово, имеющее французский корень, в своем современном значении было впервые употреблено С. Ричардсоном в 1753 г., а после знаменитого “Сентиментального путешествия” Л.Стерна (1768) вошло практически во все европейские языки.

В том же направлении эволюционировали и другие языки. Так, во французском языке в XVII в. впервые появляется существительное intimite (“интимность”). Слова sensible, sensibilite, обозначавшие в средние века просто чувственное начало, в отличие от разумного, в XVIII в. приобретают более конкретный смысл “имеющий человеческие чувства”. Слово sensuel в XV в. обозначало просто нечто, относящееся к чувствам, в XVII в. у него появляется значение “ищущий чувственных удовольствий”. Слово egoisme (“эгоизм”) появляется в 1755 г., но в первой половине XVIII в. ему предшествовало пришедшее из английского слово egotisme (иногда оно употреблялось и позже, вспомним “Воспоминания эготиста” Стендаля). Слово personnalite (“личность”) появилось во французском языке еще в эпоху Ренессанса, но до XVIII в. употреблялось редко. Слово personnel (от латинского personalis), употреблявшееся просто как грамматический термин, в XV в. начинает значить вообще “личный”. В XVII в. появляется глагол personnifier (“персонифицировать”), а в XVIII в. – существительное personnification (“персонификация”). Слово individu (“индивид”) в средние века было просто ученым термином схоластической латыни, обозначавшим нечто неделимое (вроде атомов Демокрита). В эпоху Возрождения появляется прилагательное individuel (“индивидуальный”), в XVIII в. – существительное individualite (“индивидуальность”) и глагол individualiser (“индивидуализировать”). Слово individualisation (“индивидуализация”) появляется в начале XIX в., a individualisme (“индивидуализм”) – только в годы Июльской монархии [22].

Обогащение психологического словаря и особенно рост его “интроспективности” говорят о том, что люди начали придавать большее значение способам выражения своих переживаний и их нюансов. При этом в круг сокровенного, “внутреннего” попадают не только душевные переживания, но и многие телесные отправления, которые раньше вовсе не считались интимными. Возникают и новые вербальные запреты.

Христианская мораль в ее наиболее аскетических формах относилась к телесности откровенно враждебно. Подавление плоти означал? не только воздержание, но и изгнание ее из самосознания, что, однако, было практически невозможно. Средневековье справлялось с этой проблемой путем символического разграничения “верха” и “низа”. Эта двойственность явственно проявилась в средневековой живописи. Иконописный “лик” бестелесен, над всем обликом человека доминирует лицо, на котором, в свою очередь, выделяются глаза как выражение души. Напротив, карнавальная культура уделяет много места телесному “низу”, вплоть до откровенного изображения физиологических отправлений и плотоядного их смакования (“гротескное тело”).

Возрождение не только ослабило эту антитезу, но и вызвало к жизни новый “телесный канон”, предполагающий “совершенно готовое, завершенное, строго отграниченное, замкнутое, показанное извне, несмешанное и индивидуально-выразительное тело” [23]. Этот образ резко отличался от “гротескного тела” – открытого, незамкнутого, лишенного жесткой очерченности, слитого с природой и выставляющего напоказ человеческую плоть. Новый “телесный канон” был одним из аспектов общего процесса индивидуализации и персонализации личного пространства. Но это, в свою очередь, имело важные психологические последствия.

На индивидуально-психологическом уровне острому, гипертрофированному ощущению “закрытости” своего тела и заботе о поддержании его “границ” обычно сопутствует общая эмоциональная скованность, меньшая свобода самовыражения. На уровне культуры новый “телесный канон” сопровождался утверждением и нового “канона речевой пристойности”, препятствующего выражению плотских переживаний, особенно сексуальности. На эти сюжеты, свободно обсуждавшиеся в быту и в искусстве эпохи Возрождения, начались гонения.

Открытая грубая чувственность средневекового человека была, по мнению М.М.Бахтина, оборотной стороной религиозного аскетизма. Гуманистический идеал любви требует преодоления средневекового дуализма “верха” и “низа” путем слияния возвышенного чувства и физической сексуальности. Традиционное изображение сексуальности в деиндивидуализированном, природно-физиологическом ключе начинает вызывать моральное и эстетическое осуждение. С другой стороны, воздействуют жесткие антисексуальные установки пуританства. Соединившись в массовом сознании, эти противоположные по своей сути тенденции (идеал тотальной индивидуальной любви и принцип десексуализации бытия – вещи совершенно разные) породили явление, которого, как кажется, не знала прежняя культура, а именно табуирование тела как такового. Нагота постепенно запрещается не только в общественных местах, но становится “неприличной” даже наедине с собой (свидетельство тому появление в XVIII в. различных видов ночной одежды – шлафроков, пижам и т.д.). Табуируются все разговоры, связанные с телесными отправлениями. В учебниках медицины XVIII-XIX вв. утверждается представление, сохраняющееся с живучестью предрассудка вплоть до наших дней, что человек ощущает какую-то часть своего тела только в случае болезни, и т.д. и т.п.