Игорь Кон - В поисках себя. Личность и её самосознание

Главное психологическое приобретение ранней юности открытие своего внутреннего мира. Для ребенка единственная осознаваемая реальность – это внешний мир, куда он проецирует и свою фантазию. Вполне осознавая свои поступки, он еще не осознает собственных психических состояний. Для юноши внешний, физический мир – только одна из возможностей субъективного опыта, средоточием которого является он сам. Это ощущение хорошо выразила 15-летняя девочка, которая на вопрос психолога: “Какая вещь кажется тебе наиболее реальной?” – ответила: “Я сама”.

Психологи неоднократно, в разных странах и в разной среде, предлагали детям разных возрастов дописать по своему разумению неоконченный рассказ или сочинить рассказ по картинке. Результат одинаков: дети и младшие подростки, как правило, описывают действия, поступки, события, старшие подростки и юноши – преимущественно мысли и чувства действующих лиц. Психологическое содержание рассказа волнует их больше, чем его событийный контекст.

Обретая возможность погружаться в себя, в свои переживания, юное существо открывает целый мир новых эмоций, красоту природы, звуки музыки. Открытия эти нередко совершаются внезапно, как наитие: “Проходя мимо Летнего сада, я вдруг заметил, как прекрасна его решетка”; “Вчера я задумался и вдруг услышал пение птиц, которого раньше не замечал”. 14-15-летний человек начинает воспринимать и осмысливать свои эмоции уже не как производные от каких-то внешних событий, а как состояния собственного “Я”.

Открытие своего внутреннего мира – радостное и волнующее событие, но оно вызывает и много тревожных, драматических переживаний. “Внутреннее Я” может не совпадать с “внешним” поведением, актуализируя проблему самоконтроля. Не случайно жалобы на слабоволие – самая распространенная форма подростковой и юношеской самокритики. “Я в своем представлении – это два существа: “внешнее”, что ли, и “внутреннее”, – пишет десятиклассница. – “Внешнее” (его можно назвать, пожалуй, “оболочкой”) обычно является проявлением внутреннего – внутреннее диктует свои решения, размышления, доводы. Но иногда “оболочка” вступает в жестокое единоборство с “внутренним” существом. К примеру, захочется “оболочке” пококетничать или поступить не как должно, а как хочется, а изнутри ей кричат: “Нет! Нет! Нельзя!” И как я рада, если “внутренняя” чаша весов перевешивает (к счастью, это происходит гораздо чаще), “внутреннему” существу больше доверяю!”

Вместе с сознанием своей неповторимости, непохожести на других приходит чувство одиночества. Собственное “Я” нередко переживается как смутное беспокойство или ощущение внутренней пустоты, которую чем-то необходимо заполнить. Отсюда рост потребности в общении и одновременно повышение его избирательности, потребность в уединении, тишине, молчании, в том, чтобы услышать свой внутренний голос не заглушенным суетливой будничной повседневностью.

Преувеличение своей уникальности, непохожести на других часто порождает застенчивость, страх показаться смешным, “потерять себя” в общении, напряженную жажду излить душу и одновременно острую неудовлетворенность существующими формами общения.

Не менее сложные задачи ставит перед юношей новое ощущение времени. Для ребенка из всех измерений времени самым важным, а то и единственным, является настоящее, “тут” и “сейчас”. Детская перспектива в прошлое невелика, поскольку все значимые переживания ребенка связаны только с его ограниченным личным опытом. Будущее также представляется ему в самом общем виде.

В начале юности положение меняется. Осознание своей непрерывности и преемственности во времени – необходимый элемент образа “Я”. Тема времени приобретает напряженный, личностный характер; время переживается как нечто живое, конкретное, связанное с какими-то значимыми событиями и мотивами, причем главным измерением его становится будущее. Подростки и юноши чаще задумываются о своих потенциях и перспективах, воспринимая свое сегодняшнее “Я” лишь как залог будущего, момент становления: “Я – человек, но еще не Человек”.

Временная перспектива чрезвычайно существенна для понимания возрастной динамики рефлексивного “Я”. Английские психологи, изучавшие методом неоконченных предложений проблему “кризиса идентичности” у 13-, 15- и 16-летних мальчиков, сопоставили их положительные (“Когда я думаю о себе, я чувствую гордость”), отрицательные (“Когда я думаю о себе, я порой ужасаюсь”) и нейтральные (“Когда я думаю о себе, я пытаюсь представить, как я буду выглядеть, когда стану старше”) самохарактеристики с возрастом испытуемых, с тем, описывают ли они свое “наличное Я” (“каков я сейчас?”) или “будущее Я” (“каким я стану?”). Оказалось, что баланс позитивных и негативных оценок “наличного Я” мало изменяется с возрастом, зато озабоченность “будущим Я” резко усиливается [21].

Вопрос “Кто я?” подразумевает в юности оценку не только и не столько наличных черт, сколько перспектив и возможностей: кем я стану, что случится со мной в будущем, как и зачем мне жить?

Обостренное чувство необратимости времени нередко соседствует в юношеском сознании с нежеланием замечать его течение, с ощущением, будто время остановилось. Чувство “остановки времени”, полагает Э.Эриксон, психологически означает как бы возврат к детскому состоянию, когда время еще не существовало в переживании и не воспринималось осознанно. Подросток может попеременно чувствовать себя то очень юным, даже совсем маленьким, то, наоборот, чрезвычайно старым, все испытавшим. Поэтически точно выразил это состояние М.Ю.Лермонтов: “Не правда ль, кто не стар в осьмнадцать лет, тот, верно, не видал людей и свет…” [22].

Расплывчатость представлений о времени сказывается и на самосознании. Страстная жажда нового опыта может перемежаться со страхом перед жизнью. Одни буквально рвутся вон из детства, у других же расставание с ним проходит очень мучительно, вызывая даже желание умереть.

Индивидуально-психологические проблемы тесно переплетаются здесь с морально-философскими. Одна из таких проблем, с которой сталкивает подростка идея необратимости времени и которую старательно обходят многие взрослые, в том числе наивно-суеверные психологи, – это тема смерти.

Смерть так же неустранима из индивидуального сознания, как и из истории культуры, и столь же многообразна по содержанию. Ребенок рано начинает интересоваться природой смерти (достаточно вспомнить “От двух до пяти” К.Чуковского), но его первоначальный интерес к ней преимущественно познавательный, сливаясь с вопросом: “Откуда появляются и куда исчезают люди?” Причем полученная информация не распространяется на себя: все умрут, а я останусь! Пока он еще не вполне отчетливо различает одушевленные и неодушевленные предметы, смерть кажется ребенку в принципе обратимой (“Бабушка, ты умрешь, а потом снова оживешь?”) или похожей на сон. Иногда смерть ассоциируется с утратой или поломкой любимой игрушки. Рисунки и комментарии к ним 3-5-летних детей показывают, что смерть, отождествляемая с мертвецом, воспринимается как физическое состояние неподвижности и бесчувственности [23]. Между пятью-шестью и восемью-девятью годами смерть начинают персонифицировать, представляя ее в виде отдельного существа, наделенного таинственными и ужасными свойствами, в частности способностью похищать и уводить с собой. Смерть часто ассоциируется с темнотой, порождая особый вид тревожности, страха смерти, который с возрастом постепенно проходит, а также со старостью и болезнями, вызывающими у детей не столько сострадание, сколько отвращение и опять-таки страх. У 9-12-летних ребят представление о смерти опять меняется: ее начинают понимать не как внешнюю силу, а как естественное, универсальное и неустранимое явление. Но большинство детей и в этом возрасте психологически не распространяют это новое знание на самих себя.