Игорь Калинаускас - Хорошо сидим!

Наблюдается такая картина: человек пробудился как субъект, у него появились истинные самостоятельность, самодостаточность, а то, к чему он апеллирует на понятийном уровне, принадлежит конвенции, социуму. Ибо у него возникает ментальный конфликт между тем, что он чувствует, переживает, и тем, что все эти ментальные конструкции не совпадают с внутренней истиной, совершенно не совпадают.

Не зря еще Платон, говоря о мире идей, отделял конвенциональное существование какой-либо истины, какой-либо идеи, какого-нибудь объекта от идеального существования.

Если человек хочет что-то сделать в социуме, быть эффективным и при этом не вступить в конфликт со своими внутренними «да» и «нет», он должен не столько исходить из принципов, принятых в социуме, сколько попытаться обосновать свое действие своей субъективной истиной (потому что переживание истины всегда субъективно). При таком варианте получается, что человек действует уже не из социальных принципов, а из субъективно-истинных, тогда его слова освобождаются от конвенциональной оболочки. Слово становится истинным действием, слово, основанное на переживании истины, снимает конфликт между истиной субъекта и истиной социума. Конечно, при этом надеяться на массовое понимание не следует.

Чем качественнее происходит процесс освобождения идеи от конвенциональной упаковки, тем труднее людям договориться друг с другом, ибо их слова живые и субъектные. Поэтому в качестве одного из способов решения проблемы «как договориться» возникло невербальное общение. Из этого невербального общения постепенно сформировалось то, что принято называть пространственным взаимодействием, вторым уровнем реальности – астралом, менталом, виталом и т.п.

Действовать в этой невербальной форме – за словами, за конвенциональной оболочкой речи – это достаточно сложная задача, требующая больших усилий. Случается, что человек не может или не хочет, в силу внутренних причин, внутреннего пространства, отказаться от опоры на ментальную часть себя, то есть на интеллект, ну не может он опираться только на переживания. Такой человек в поисках согласования переживания и понимания (интеллектуального понимания) проделывает работу по высвобождению понятий из конвенциональной оболочки.

В какой-то степени человек может себе помочь, если, скажем, сумеет адаптировать к задачам повседневной жизни технологию актерской профессии, позволяющую быть выразительным, субъектным, заразительным во взаимодействиях с людьми, если его игра будет рождаться из этого творческого напряжения «да-нет» в чистом виде и «да, но – нет, но».

Иначе очень легко стать ролью, перестать быть собой, потерять свою субъектность в роли, просто отождествившись с ней, поменяв одну таковость на другую.

И другая крайность – это механическое исполнение роли, которое меня как Меня вообще не затрагивает. Я тут вот играю, а внутри у меня полный пофигизм.

Игра, о которой мы говорим, – это игра вживую, это игра своей жизнью. Только риск, связанный с собственной жизнью, может быть основанием этой игры, ее наполнением, ее оправданием для себя.

Почему я так заостряю на этом внимание? Понимаете, «нам не дано предугадать, как слово наше отзовется».

Я как-то раз сам себе сказал: «Давай, Игорь, заканчивай свою бодягу и все эти интеллектуальные построения защитной мотивации и скажи себе честно: ты трус, ты трус, ты боишься стать одержимым, сумасшедшим. Ты боишься стать странствующим дервишем, юродивым, ты боишься. И поэтому традиция милостиво предложила тебе работу, в которой это не требуется в такой крайней форме». И когда я это сам себе сказал, то количество «лапши», которую я вешал на уши самому себе и, естественно, окружающим, по поводу срединного пути, пути хитрого человека (ну, слов-то много придумано, и хорошими людьми придумано), уменьшилось. Во всяком случае, для меня самого уменьшилось, потому что это страшно. Страшно быть сумасшедшим и горящим. Страшно признаться, что ты такой жизнью жить не можешь, не знаю, как вам, может быть, вы бесстрашные – это дело сугубо индивидуальное, но мне страшно.

Я приезжаю к своему мастеру – Мирзабаю, смотрю на его внешнюю часть жизни и понимаю, что я так не могу. Могу притвориться на какое-то время, но незачем, если честно. Так жить всегда – не могу, я слишком привязан к людям, к социуму, к жизни людской. Для меня потерять активную жизнь среди людей и перейти на жизнь юродивого невозможно. Каждый раз, когда я использую такой вариант реализации, – это очень трудно, это огромное событие каждый раз.

Я занимался психоанализом, ковырялся, это связано и с тем, что мой отец талантом и хитростью избежал репрессии в 1937 году, но получил все-таки свою долю после войны, без лагерей, но получил – карьера такая, какая могла бы быть, не состоялась. Мой брат был болен психически. То, что я видел вокруг себя, то, через что нужно было пробиваться, и доказывать, и т.д., и т.д., – в общем, «из грязи в князи», – все это, естественно, просто так не отдерешь – это же плоть, это тело личности. Да я как-то собрался с силами и приехал к Мирзабаю насовсем, как мне казалось… Но он мне сказал на третий день: «Игорь – Западная Европа», – и я понимаю, что он сказал. Он сказал, что для меня это неправильно, моя работа другая, и поэтому остаться в Азии и жить жизнью дервиша для меня бессмысленно (наверное, это было компенсаторное желание – уйти от сложности работы с людьми). «Иди и делай ту работу, которую ты в состоянии сделать», – вот что он сказал.

Традиция начинает с простого. Она дает тебе то, на что ты способен, а если не способен, то это бессмыслица – ставить перед тобой невозможную для твоих сил задачу. Мне нравится книжка Аркадия Ровнера «Веселые сумасшедшие». Я ее читаю и не нахожу там ни одного сумасшедшего, все такие обстоятельные, все такие разумненькие, культурненькие такие. Они что, никогда не видели веселых сумасшедших? Пусть едут в Среднюю Азию, посмотрят, пусть пойдут к юродивым, посмотрят. Не надо думать, что их уже нет. Есть, мало их, всегда было мало, потому что страшно и опасно, страшно и опасно так жить – ведь на кону жизнь, не в абстрактно-библиотечном смысле, а в самом прямом, гробик приготовлен, но они есть и в нашем времени.

Что-то не очень веселая побрехаловка. Думаю: почему же так? Потому что для этого содержания не находится более веселой формы. А это опять же слабость, моя слабость прежде всего, потому что слишком меня это задевает. Плохо это или хорошо, но это слабость, в этом месте меня можно достать. С абстрактной точки зрения – это слабость. Как там в книжках? Неуязвимый воин – он что чурбан. Чурбан, потому что его ничего не достает. Как известно, чем более неуязвимый, тем более уязвим. Стоит рыцаря в доспехах скинуть с коня, как уязвимее его никого нет, берешь стилетик, в дырочку суешь – и абзац. Но когда он на коне, в доспехах, с мечом, копьем – ха-ха, попробуй ты с ним что-нибудь сделать. Так вот. Но это я уже на всякий случай себя оправдал.