Том Райт - День, когда началась Революция. Казнь Иисуса и ее последствия

Из сказанного выше, я думаю, уже можно составить представление об ужасающей жестокости мира, управляемого римлянами. Там было и нечто парадоксальное. Август, первый великий римский император, торжественно провозгласил, что принес в обширные владения Рима мир и процветание. Он воздвиг в Риме Ara Pacis («Алтарь мира»), украшенный величественными рельефами себя самого и своей благочестивой семьи. А в это время его подчиненные по всей империи, безжалостно и жестоко уничтожая противников Рима, следили за тем, чтобы местные народы жили «в мире» и понимали, кто хозяин. Август обещал дать людям мир и спокойствие с помощью устрашения и насилия. Гнев и битвы продолжали занимать важнейшее место в классической культуре.

Все это помогает нам понять символический смысл распятия в том мире. Первые христиане очень быстро наделили крест Иисуса глубокими, богатыми и революционными смыслами, но все это противостояло тем смыслам, которыми крест уже обладал. У него уже был социальный смысл: «Мы стоим над вами, а вы неизмеримо ниже нас». У него был политический смысл: «Хозяева здесь мы, а вы и ваш народ ничего не стоите». Поэтому крест имел богословский или религиозный смысл: богиня Рома и кесарь, сын бога, стоят выше всех местных богов. В ту пятницу, когда умирающий Иисус висел на кресте, все эти смыслы были интуитивно понятны – причем не только римским воинам, но и плачущим женщинам у подножия креста и опозоренным ученикам за закрытыми дверями. Нам надо помнить все эти многочисленные символические смыслы креста в эпоху поздней Античности, которые не ограничиваются болью и страхом, если мы желаем понять, почему проповедь первых христиан о кресте обрела именно такую форму. Иначе мы не сможем понять те вопросы, которыми должны задаваться историки и богословы: как и почему крест столь быстро приобрел совершенно иной символический смысл? И что именно этот революционный смысл говорил о Боге, о мире, об Израиле и обо всем человечестве?

Все это значит, что, когда мы пытаемся понять распятие Иисуса, пытаемся думать о нем так, как думали первые христиане, мы вступаем в темную и опасную область. Не стоит ожидать, что мы сможем уловить эту тему, сформулировать ее в одной незатейливой фразе. Сжатые раннехристианские формулировки указывают на то, с чем сегодняшняя мысль, в том числе современная христианская мысль, знакома отнюдь не так хорошо, как ей следовало бы. Как воскресение Иисуса не вписывается в рамки никакого иного мировоззрения, ставя нас перед выбором: либо отвергнуть его целиком, либо позволить ему по-своему перестроить существующие мировоззрения, так и крест требует переосмысления привычных для нас категорий. Мы не можем завладеть им; быть христианином означает, среди прочего, дать кресту завладеть нами. Если мы с легкостью осваиваемся с ним, вписывая в рамки своих теорий и даваемых проповедниками гладких разъяснений, значит, мы уменьшили его до таких размеров, при которых им удобно пользоваться или даже манипулировать. В этой книге мы будем стремиться к противоположному: мы попытаемся представить новый, гораздо более библейский и куда более революционный взгляд на то, что означал крест для первых христиан и даже для самого Иисуса.

Еще одна особенность греко-римского мира поможет нам понять, почему крест Иисуса так быстро обрел свой особый смысл: что Иисус умер «за нас», «за грехи наши» и тому подобное. Представление о том, что некто умирает за кого-то еще, столь знакомое нам, потому что о нем говорят Евангелия, встречается куда чаще в античной языческой литературе, чем в еврейской литературе того времени (Древний Израиль почти не мыслил так, хотя, как мы увидим, есть несколько значимых исключений). Как минимум шесть пьес Еврипида посвящены именно этой теме. В древних легендах постоянно встречаются рассказы о том, как люди приносят в жертву самих себя, или любимую дочь, или особое животное, чтобы расположить к себе богов или отвратить их мщение.

Один древний автор выразил эту идею удивительно ярко примерно в то же время, когда жил апостол Павел. Лукан описывает гражданскую войну в Риме веком ранее, когда Юлий Цезарь сражался с Помпеем. Подобно многим историкам той эпохи, он вкладывает в уста своих героев длинные речи, а один из самых благородных его героев – это Катон. Вот что говорит Катон в поэме Лукана, отдавая свою жизнь в борьбе за справедливость и искупление:

Подобные примеры можно найти у Платона, Аристотеля, стоиков и многих других авторов: люди умирают за закон, за свою страну, за друзей и родных и даже за императора. Знаменитые слова Горация Dulce et decorum est pro patria mori – «Приятно и почетно умереть за отечество» (Оды, 3.2.13) – лишь суммируют то, что говорили и во что верили многие. Когда Каиафа говорит в синедрионе, что лучше одному человеку умереть за народ, чем позволить погибнуть всей нации (Ин 11:50), явные отзвуки этого обнаруживаются в античной языческой литературе, а не в еврейских священных писаниях, и лишь изредка встречаются в послебиблейской иудейской литературе.

Почему это важно для нас? Должны ли мы вместе с некоторыми исследователями (скажем, с великим Мартином Хенгелем, который в своей книге «Искупление» рассматривает этот вопрос куда подробнее, чем мы) думать, что все это было своеобразной подготовкой для распространения Евангелия в нееврейском мире? Должны ли мы предположить, что Маккавейские книги и другие еврейские тексты (мы рассмотрим их ниже), где речь идет о людях, отдающих жизнь за свой народ, опираются не на собственные священные писания, а заимствуют из языческих источников? Или что-то третье? И если между язычниками и евреями тут существует различие, то в чем оно заключается? Должны ли мы согласиться с теми, кто говорит, что некоторые христианские теории искупления отражают языческую кровожадность? Если это так, как нам выразить суть дела, не став при этом заложниками изменчивых критиков?