Жан-Люк Марион - Эго, или Наделенный собой [litres]

Это концептуальное сближение с Августином здесь тем более неизбежно, что уже при жизни Декарта оно представлялось для многих из его современников очевидным. Уже в 1637 году, по свидетельству самого Декарта, его друг и корреспондент Мерсенн неожиданно сопоставил тезис «Рассуждения о методе» с одним отрывком из «О граде Божьем»: «Nulla <���…> Academicorum argumenta formido dicentium: „Quid si fallens?" Si enim fallor, sum. Nam qui non est, utique nec falli potest; ac per hoc sum, si fallor» («He следует опасаться аргументации Академиков, которые спрашивают: „А что, если ты ошибаешься?" Ибо если я ошибаюсь, значит, я существую. И действительно, тот, кто не существует, явно ошибиться не может, а значит, я существую, если я ошибаюсь») [47].

В 1641 году, по выходе «Размышлений», Арно, признанный знаток Августина, сразу сопоставил с ним мысль Декарта, сославшись, со своей стороны, на отрывок из «De Pibero Arbitrio »: «Quare prius abs te quaero, ut de manifestissimis capiamus exordium: utrum tu ipse sis. An fortasse metuis, ne in hac interrogatione fallaris, cum utique si non esses, falli omnino non posses?» («Я также попросил бы тебя начать с вещей наиболее очевидных: существуешь ли ты сам? Боишься ошибиться? Но ведь если бы тебя не было, ошибиться бы ты не мог точно») [48]. Близость Декарта к Августину для Арно настолько несомненна, что в 1648 году, уже став убежденным картезианцем, он не упускает случая вновь обратить на нее внимание. На этот раз он опирается на цитату из «De Trinit ate>r. «Mentem nosse se etiam cum quaerit se, sicut jam ostendimus. <���…> Cum se mens se novit, substantiam suam novit; et cum de se certa est, de substantia sua certa est. <���…> Nec omnino certa est, utrum aer, an ignis sit, an aliquod corpus, vel aliquid corporis. Non est igitur aliquid eorum: totumque illud quod se jubetur ut noverit, ad hoc pertinet ut certa sit non se esse aliquid eorum de quibus incerta est, idque solum esse se certa sit, quod solum esse se certa est («Дух знает себя, даже когда он просто ищет себя, как мы уже показали. <���…> Когда дух знает себя, он знает свою субстанцию, и когда он уверен в себе, он уверен в своей субстанции. <���…> Он не уверен в том, состоит ли он из воздуха, огня, неких тел, или чего-то телесного. Следовательно, он ничем из всего этого и не является, а все, что ему надлежит знать, сводится к следующему: он уверен, что не есть что-либо из того, в чем он не уверен, и он уверен, что он есть лишь то, чем является с достоверностью») [49]». К этим параллелям можно добавить немало других. Так, сокращенная версия доказательства, в которой Декарт исходит непосредственно из сомнения, не обращаясь к cogitatio (в формуле «dubito ergo sum, vel quod idem est, cogito, ergo sum ») [50], довольно точно соответствует формулировкам из других текстов Августина, где достоверность выводится именно из сомнения: «Quandoquidem etiam si dubitat, vivit; si dubitat unde dubitet, meminit; si dubitat, dubitare se intelligit; si dubitat, certus esse vult; si dubitat, cogitat; si dubitat, scit se nescire; si dubitat, judicat non se temere consentire oportere» («И в самом деле: даже если он сомневается, он живет; если он сомневается в основаниях своего сомнения, он вспоминает; если он сомневается, он понимает, что сомневается; если он сомневается, он хочет быть уверен; если он сомневается, он мыслит; если он сомневается, он знает, что не знает; если он сомневается, он считает, что ему не следует соглашаться необдуманно») [51]. Перед лицом стольких совпадений приходится, казалось бы, считать вопрос решенным и признать вместе с большинством исследователей, что у Блаженного Августина уже присутствует, пусть в незавершенно-эскизной форме, декартово доказательство, опирающееся на cogito. Разве не признал сам Декарт «с огромным удовлетворением» это высокое покровительство? [52]

Есть, однако же, основания усомниться в том, что Августин действительно предвосхищает картезианское cogito. Таких оснований я назову по меньшей мере два – хотя в дальнейшем выяснится благодаря им и третье, пожалуй, решающее.

Уже с самого начала заметно, что Августин приходит к эго, не удостоверяясь в своем бытии посредством применения разума, а удостоверяясь в своей жизни посредством сомнения в ней самой: «„Potesne, inquam, nobis dicere aliquid eorum quae nosti?" – „Possum", inquit. – „Nisi molestum est, inquam, profer aliquid". Et cum dubitaret: „Scisne, inquam, saltern te vivere?“ – „Scio", inquit. – „Scis ergo habere te vitam, siquidem vivere nemo nisi vita potest". – ,Et hoc, inquit, scio" («„Можешь ты, – спрашиваю я, – сказать что-нибудь из того, что ты знаешь?" – „Могу", – отвечает он. – „Так скажи, если это не смущает тебя, – продолжаю я, – положи начало". И видя, что он пребывает в сомнении, я спрашиваю его: „Разве ты не знаешь, по крайней мере, что ты живешь ?" – „Знаю", – отвечает он. – „Ты знаешь, следовательно, что у тебя есть жизнь, ибо никто не может жить иначе, как обладая жизнью". – „Это я знаю“, – говорит он») [53]. Как и у Декарта, сомнение исчезает перед лицом очевидности, которую оно одновременно утверждает и отрицает; но речь у Августина идет, в отличие от Декарта, об очевидности жизни, или, точнее говоря, жизни во мне – жизни, которая не тождественна мне, но без которой не было бы меня и я бы не был самим собой. Это радикальное отличие в тексте зрелого Августина выступает очень рельефно: «Quantum rerum rema-net quod ita sciamus, sicut nos vivere scimus? <���…> Quoniam certum est etiam eum qui fallitur vivere. <���…> Sed qui certus est de vitae suae scientia, non ea dicit „Scio me vigilare”, sed „Scio me vivere sive ergo dormiat, sive vigilet, vivit. Nec in ea scientia per somnia falli potest. <���…>. Mille itaque fallacium visorum genera objiciantur ei qui dicit „Scio me vivere “: nihil eorum timebit, quando et qui fallitur vivit («Сколько остается вещей, о которых мы знали бы с такою же достоверностью, с которой знаем, что существуем? <���…> Ибо ясно, что даже тот, кто ошибается, живет. <���…> Но достоверно знающий, что он жив , не говорит: „Я знаю, что бодрствую”, – он говорит: „Я знаю, что живу"', следовательно, спит он, или же бодрствует, в любом случае он живет . И сновидения не могут это знание поколебать. <���…> Говорящему „я знаю, что живу‘\ никакие ложные видения не страшны, ибо даже тот, кто ошибается, все равно жив» [54].

Таким образом, между Блаженным Августином и Декартом выясняется ряд различий: во-первых, достоверность у Августина характеризует не столько бытие, сколько жизнь; во-вторых, опирается эта достоверность не столько на cogitatio как сущность res cogitans, сколько на перформативное противоречие, заложенное в живом сомнении. Что в этих различиях общего? Второе из них показывает, что если для Декарта опыт сомнения, которое противоречит себе, свидетельствует о достоверности акта мысли, так что эго обретает в нем свою сущность в качестве res cogitans, то для Августина, напротив, сомнение не удостоверяет ум в наличии у него какой-либо сущности, а наделяет сущностью жизнь, неколебимую и несомненную, но от нас не зависящую. Именно с жизнью связано и второе различие: для Декарта окончательная достоверность принадлежит esse, точнее – esse в первую очередь моему, в первом лице, sum: имеется бесспорное, неоспоримое сущее, и это как раз я, ego. Для Августина, напротив, высшей достоверностью обладает жизнь, у которой я заимствую свое бытие, но с которой сам я отнюдь не тождествен, хотя и существую лишь благодаря ей. Ибо – и это главный, решающий пункт – ничто живое не является своей собственной жизнью: все живое живет не само собой – оно живет жизнью, с которой само не тождественно и которой не обладает. Ничто не живет само собой. Блаженный Августин так буквально и говорит « vivere nemo nisi vita potest» («никто не может жить иначе, чем жизнью» [55]. Живому существу не свойственно обладать своей жизнью: оно остается ее жильцом: «жить» означает «жить временно», ибо жизнь, что еще важнее, дана нам лишь по доверенности – доверенности, которую дает живущему сама жизнь. И потому даже удостоверившись в том, что живу, я достоверно знаю об этом лишь в конкретный момент моей настоящей жизни: жизнь в следующий момент мне отнюдь не гарантирована, ибо этот следующий момент не существует – в буквальном смысле слова. Поэтому я уверен в том, что живу, но никогда не уверен в том, что я, в качестве живущего, есмь: если жизнь достоверно является моей сущностью, то существование мое определенно для меня достоверностью не является, разве что на мгновение. И тот факт, что это мгновение длится, по сути дела ничего не меняет: я не есмь моя жизнь, я лишь пользуюсь жизнью , которая доверена мне. «Жить» – значит быть уверенным в том, что гарантии дальнейшей жизни у тебя нет; точнее, быть уверенным в том, что живешь не сам собой: жизнь удостоверяет разве что в смерти. Лишь Живой по преимуществу живет сам собой [56]. Мы видим, таким образом, что оба эти различия сводятся к одному: там, где Декарт окончательно присваивает эго себе (где его мысль удостоверяет для него его собственное бытие в качестве res cogitans), Блаженный Августин, вскрывая противоречивость сомнения, приписывает mens жизни лишь для того, чтобы отдать его этой жизни на милость; жизнь для него, по определению, не принадлежит мне, я могу лишь отдать себя ей на милость как чему-то такому, чему я принадлежу; она более я, нежели я сам; она то, ради чего я с этого момента отчуждаю себя от себя самого. Один и тот же акт cogitatio дает таким образом два противоположных результата: в одном случае, это присвоение эго себе самому, в другом – отчуждение ума, mens, от себя самого.