Георгий Ореханов - Лев Толстой. «Пророк без чести»: хроника катастрофы

В русской душе жертвенное начало всегда было гораздо сильнее созидательного. Слушать проповедь священника, присутствовать на богослужении, далеко не всегда понимая его смысл – вот образ веры многих русских людей XIX века, причем далеко не только крестьян. Доверие к Церкви, которое призвано быть фундаментом религиозной жизни, очень часто оборачивалось беспомощностью, отсутствием личных усилий в деле спасения, размыванием моральных норм, нравственной и религиозной индифферентностью.

Здесь требовалось решительное религиозное пробуждение: понимание значимости личных усилий в деле спасения, личного отношения и выбора, экзистенциального характера религиозного опыта, способность противостоять вызовам Нового времени, в первую очередь – убежденности в универсальном характере науки и ее способности объяснить все на свете и обойтись без религии. Именно попытка такого пробуждения роднит проповеди Толстого и Достоевского между собой.

В книге мы много говорили именно о «не-встречах», полюсах отталкивания Толстого и Достоевского. Но теперь мы должны говорить и о полюсе притяжения. У двух писателей были важные точки сближения и соприкосновения. Это моральная проповедь, призыв к духовному очищению, мечта о Царстве Божием, царстве разума (любви), которое рассматривается ими в контексте христианской утопии. В этом смысле интересно признание, сделанное однажды А. А. Ахматовой: «Мы, модернисты <���…> ошибались, противопоставляя их друг другу. В действительности они похожи и делали одно дело, только один внутри церковной ограды, другой вовне <���…> Оба они – великие учителя морали и оба пеклись об одном» [665].

Пути двух великих русских писателей предельно сближаются там, где речь заходит о Царстве Правды и Любви. Их встреча – в общем идеале, очень по-разному реализуемом, в утопичной по своей сути идее построения Царства Божьего на земле, оправдании и умножении добра на Земле, общей работе спасения. Я попытался показать, что теоретически эта идея очень легко поддается сокрушительной критике, и эту работу убедительно проделал в 1882 г. К. Н. Леонтьев. Но практически умножение добра и любви, в сущности, и есть один из главных смыслов и целей христианской жизни.

И в то же время в творчестве двух великих русских писателей присутствует значимый контраст в восприятии мира. С. Н. Булгаков отмечает, что оба, посещая Оптину пустынь, у старца Амвросия видели одно и то же, толпу людей, но один нарисовал картину мрачную, грустную, холодную, без любви и сострадания, в чем-то безнадежную («Отец Сергий»), другой – светлую, радостную, в чем-то даже веселую («Верующие бабы» в «Братьях Карамазовых»).

Лик Христа – именно Лик, а даже не Личность, не учение – вот что кардинально разделяет Толстого и Достоевского. Более ста лет назад С. Н. Булгаков отметил, что в произведениях Достоевского светит великий символ – Солнце, которым освещается и согревается все творчество Достоевского и который отсутствует у Толстого, «ибо им отвергнуто оно за ненужностью и упразднено с враждебностью, несмотря на сгущавшуюся тьму религиозного отчаяния». Это солнце и есть живое чувство Христа, а искусству Достоевского была вверена единственная и исключительная задача – явить этот Лик. И поэтому пути Толстого и Достоевского – «две совершенно разные религии, два разных чувства мира, два ощущения зла и добра в мире и человеке. Одна есть религия живого Христа – Спасителя», а другая «есть просто учение, отделенное от своего живого источника, превращенное в доктрину и навьюченное, как долг, на слабые плечи человека» [666].

Критика Л. Толстым Церкви вполне «в тренде» современной эпохи. Яснополянский мудрец приложил много усилий, чтобы разрушить Церковь – этот, как он полагал, «обман» и «соблазн». Толстой много сделал для десакрализации русской жизни, сознания и души и, что самое главное в данном случае, для перевода этого процесса в публичную сферу.

И у его дела сегодня есть продолжатели. Бездарные, но очень агрессивные. Я не случайно во введении к книге поставил рядом Толстого и девушек, певших песенки и совершавших кощунственные действия в православных храмах. Ведь эти песни и эти действия – звенья той же самой цепи, попытка в публичном пространстве продемонстрировать стремление современного человека к свободе от Церкви, в конечном итоге, эрозия «абсолютного», «святого» как категорий сознания. Или, более точно, это новая попытка в публичном пространстве противопоставить Церковь и общество. И разве не Толстой был самым энергичным деятелем на этой ниве в русской культуре? И если в XIX и даже XX веках можно было дискутировать на тему, являются ли кощунственными две печально знаменитые главы романа «Воскресение», то сейчас, в эпоху постмодерна само понятие «кощунство» просто уходит из употребления.

Совсем недавно мой друг прислал мне очень характерную фотографию, сделанную недалеко от одного известного подмосковного монастыря. Слева на ней отреставрированный храм и контуры монастырской стены, справа – развалины другого храма, на которых красуется надпись: «Бог тебя любит, а я тебя пырну». Эти слова, мне кажется, являются ярким свидетельством разорванности сознания современного (молодого?) человека, того явления, которое в этой книге названо «лоскутностью». Бог есть, и рядом живут люди, которые сохранили отеческую веру в Него. Но для автора надписи Он уже не является авторитетом. И даже Его любовь не удерживает его в произволе. Именно Л. Толстой явился автором первого социально очень значимого русского «печворка» – попытки заменить Церковь и ее веру сложным конгломератом представлений, главной «скрепой» которого является принцип: «истинно то, что кажется таковым моему разуму и опыту». Или по-другому : «истинно то, что я считаю таковым» . Наше расследование подошло к концу. Была ли жизнь графа Льва Толстого победой или поражением, радостным путем к Богу или мучительным перепутьем сомнений и разочарований? Мы отметили амбивалентность писателя, его религиозного творчества, даже его дневника, противоречивость и насыщенность взаимоисключающими чертами. Окончательный суд о графе Толстом произнесет Сам Бог.

А Русская Церковь сказала о Толстом свое слово в 1901 г. Это слово отличается взвешенностью и любовью. С моей точки зрения, это был единственный серьезный самостоятельный поступок Синода за почти 200 лет его существования. В книге я привел достаточно фактов, свидетельствующих о том, насколько этот шаг был невыгоден светской власти и насколько она, власть, ему не сочувствовала. А с точки зрения русского общества это был просто безумный шаг, несущий в себе черты тяжелого поражения. И поражение действительно было. Но оно было тактическим – ведь почти весь мир остался на стороне Толстого. Но одновременно это была великая стратегическая победа: «Ибо, когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих» (1 Кор. 1:21). Победа заключалась в том, что Церковь исполнила свою миссию – смело и бескомпромиссно напомнить миру о его мнимой мудрости, даже ценой грандиозного политического скандала.