Георгий Ореханов - Лев Толстой. «Пророк без чести»: хроника катастрофы

Итак, мы констатировали, что применительно к интеллектуальной конституции Л. Н. Толстого речь должна идти о религиозной нечувствительности к центральной идее Евангелия – Воскресению Христову, Воскресению во обновленной Плоти, вера в которое есть фундамент церковного христианства. У Л. Н. Толстого, наоборот, эта нечувствительность граничит с гностическим гнушением плотью , из которого проистекает столь характерное для писателя неприятие главного христианского Таинства – Евхаристии.

Гностицизм(от греч . γνωστικος – познающий) – общее обозначение ряда течений поздней античности, эклектически соединявших элементы и мотивы Ветхого Завета, мифологии и некоторых раннехристианских учений. Гнозис – это тайное знание, доступное немногим «избранным» и «посвященным». Один из основных принципов гностицизма – дуализм Бога (духа) и материи, незавершенность и несовершенство материального мира, который изначально несет в себе злое начало, находящееся в постоянной борьбе с Богом – носителем доброго начала. Этот дуализм распространяется на противопоставление человеческого духа (души) и человеческого тела (плоти). Гностический дуализм принципиально отвергает идею Воскресения плоти, и поэтому христианская Церковь признает гностицизм ересью.

Я думаю, что в философии Л. Н. Толстого противопоставление плоти и духа и отвержение Евхаристии достигает в русской культуре XIX века предельно возможного выражения.

Но здесь следует сделать некоторое отступление. Не только для Толстого главное церковное таинство, установленное Христом на Тайной Вечере, воспринималось как некая тягостная обязанность, осложненная так называемым говением, то есть постом и хождением на богослужение, и чреватая неприятностями по служебной линии в случае ее игнорирования. Этому таинству было суждено занять довольно странное место в русском духовно-политическом контексте.

Дело в том, что исторические корни такого равнодушия, которое подтверждается многими источниками, связаны с пагубной установкой на лояльность, заложенной в церковном законодательстве императора Петра I. По распоряжению государственной, то есть светской, а не церковной власти, ежегодное обязательное говение и участие в Евхаристии фактически становятся знаком благонадежности. Цель этого распоряжения очевидна – отличить православных от раскольников, которые категорически отказывались принимать Евхаристию от «никониан», то есть из рук священников Русской Православной Церкви. В законодательстве Российской империи в продолжение всей Синодальной эпохи сохранялись статьи, согласно которым всякий православный должен был хотя бы раз в году причащаться Святых Таин и получать формальное свидетельство, подтверждающее факт такого участия. При этом гражданским и военным начальникам вменялось в обязанность наблюдать за исполнением этого правила подчиненными, причем в случае уклонения от них священник или другое лицо должны были сообщать об этом гражданскому же начальству [188]. Таким образом, смысл первоначальной идеи Петра I, спорный сам по себе, в XIX в. искажается до противоположного: приобщаются Святыне и соответствующие справки старательно «выправляют» абсолютно не верующие ни во что лица, обеспокоенные только правильным ходом своего карьерного роста. Неудивительно поэтому, что когда в 1830-е годы стали издаваться ежегодные статистические и аналитические отчеты обер-прокурора Св. Синода, правительство и православные архиереи вдруг обнаружили, что число уклоняющихся от обязательного ежегодного участия в говении исчисляется уже миллионами . Эти миллионы смутили даже такого искушенного чиновника Министерства внутренних дел и будущего бытописателя старообрядчества, как П. И. Мельников-Печерский, который, находясь под впечатлением своих поездок по центральным губерниям России, записал всех «не бывших у причастия» в старообрядцы, став автором одной из самых значительных русских статистических мистификаций XIX века: по его выкладкам, к середине века старообрядцы насчитывали уже около десяти миллионов!

Помимо отчетов обер-прокуроров, было бы интересно иметь какие-либо дополнительные сведения о количестве и мотивации тех, кто участвовал или не участвовал в главном церковном Таинстве. Но в XIX веке не проводились социологические опросы (во всяком случае, в России). С большой вероятностью информация обер-прокурорских отчетов не соответствовала действительности в том смысле, что число людей, индифферентных к вере, явно было гораздо больше.

Практика искать поддержку у государства в вопросах сакраментальной практики в итоге приводит к упадку духовничества и литургической жизни – для большинства населения России «литургия перестала быть центром церковной жизни», имеет место «вмешательство светской власти в самую интимную сторону религиозной жизни», которое приводит к тому, что «глубочайший акт христианской жизни в сознании очень многих стал пониматься как внешняя гражданская обязанность»; в русских людях «стало меркнуть и сознание того, что такое есть в своем существе Церковь, в чем заключается ее жизнь» [189].

В таких обстоятельствах противостояние великого русского писателя Л. Н. Толстого и великого русского священника отца Иоанна Кронштадтского можно рассматривать как глубоко символическое по своей природе. Л. Н. Толстой в 39 и 40-й главах первой части романа «Воскресение» создает своеобразную пародию на православное богослужение, в первую очередь на литургию. Это действительно «явление невиданное в русской литературе», «нечто невозможное по самой ее природе» [190], «самые позорные страницы русской литературы» [191].Напротив, отец Иоанн становится символом важнейшего явления в русской церковной жизни конца XIX – начала XX в. – евхаристического возрождения.

Пародия на православное богослужение, вошедшая в роман «Воскресение», которой не сочувствовали даже самые близкие писателю люди, не вызвала какого-либо возмущения в читательской среде. Надо, правда, учитывать, что русское бесцензурное полное издание «Воскресения», осуществленное в Англии В. Г. Чертковым, было доступно не всем читателям. Причину этого явления раскрывает архиепископ Иоанн (Шаховской): благодаря «греховности и ненормальной степени связи государства и Церкви <���…> тысячи безбожников называли себя “православными” и официально числились ими, а офицеры, солдаты, чиновники, учащиеся, брачующиеся, независимо от их веры и желания, насильственно принуждались к часто совсем безверному приятию Св. Христовых Таин “в суд и во осуждение” как себе, так и священникам и епископам, “поведавшим Тайну” Христа врагам Его Истины» [192].