Ричард Докинз - Перерастая бога. Пособие для начинающих

Мой любимый пример неудачного устройства — возвратный гортанный нерв. Гортань — это голосовой аппарат, расположенный у нас в горле. От головного мозга к ней подведены два нерва, называемые гортанными. Один из них, верхний гортанный нерв, благоразумно идет прямиком от мозга к гортани. Другой же, возвратный гортанный нерв, чокнутый. Ответвившись от головного мозга, он спускается вниз по шее, проходит прямиком сквозь гортань (предполагаемую конечную цель своего маршрута) и направляется дальше, в грудную клетку. Там он описывает петлю вокруг одной из главных артерий, отходящих от сердца, а затем стремительно возвращается обратно по шее и в итоге завершает свой путь в гортани, где ему следовало бы остановиться еще по дороге вниз. В случае жирафа крюк получается изрядный. Мне довелось доподлинно в этом убедиться, когда я в одной телепередаче присутствовал при вскрытии жирафа — к несчастью, умершего в зоопарке.

И снова конструкция явно плоха, однако она становится совершенно понятной, если взглянуть на ее историю. Наши предки были рыбами. У рыб нет шеи. Рыбий эквивалент возвратного гортанного нерва никакой не возвратный. Он подведен к одной из жабр. Кратчайший путь от мозга к этой жабре пролегает за соответствующей артерией. И он совсем не окольный. Позже в ходе эволюционной истории, когда шея начала удлиняться, нерву пришлось делать незначительный крюк. По мере того как поколения сменяли друг друга, шея становилась все длиннее. И крюк тоже становился все более и более существенным. Эволюционные преобразования происходят таким образом (мы увидим это в следующей главе), что, даже сделавшись абсурдно большим у предков жирафа, нерв — вместо того чтобы полностью изменить маршрут и перескочить через артерию — просто продолжал увеличиваться. Проектировщику хватило бы один раз взглянуть, как он удаляется от гортани на многие дюймы вниз по длиннющей шее, чтобы воскликнуть: «Помилуйте, какая нелепость!» Гельмгольц опять-таки забраковал бы. Сходным образом дело обстоит и с канальцами, передающими сперму от яичек к половому члену. Вместо того чтобы идти по прямой, они заворачивают наверх в брюшную полость и огибают мочеточник. И этот выверт тоже обретает смысл только в контексте эволюции.

Я люблю выражение «история прописана в нас самих». Когда нам холодно, у нас появляются мурашки. Это потому, что наши предки были покрыты шерстью. Когда становилось холодно им, каждый их волосок поднимался, увеличивая слой удерживаемого шерстью воздуха и помогая сохранить тепло. Наши тела больше не покрыты шерстью с ног до головы. Однако маленькие мышцы, предназначенные для поднятия волос, остались. И они по-прежнему — без всякой пользы — реагируют на холод, вздыбливая несуществующую шерсть. Наша мохнатая история написана у нас на коже. Написана мурашками.

В завершение этой главы я хочу вернуться к гепардам и газелям. Если гепарда создал Бог, он, очевидно, приложил немало усилий, чтобы сконструировать превосходного убийцу: проворного, жестокого, зоркого, с острыми когтями и зубами, с мозгом, исполненным беспощадной решимости охотиться на газелей. Но, проектируя гепарда для истребления газелей, он вместе с тем занимался разработкой газели, мастерски умеющей убегать от гепардов. Обоих он сделал быстроногими — так чтобы в беге они были неудобными друг для друга противниками. Трудно не задаться вопросом: на чьей же стороне сам Бог? Как будто он хотел накалить страсти до предела. Может, он любит зрелищные виды спорта? Не будет ли ужасной мысль, что Богу доставляет удовольствие вид спасающей свою шкуру и охваченной ужасом газели, что ему нравится наблюдать, как гепард опрокидывает ее, а затем сдавливает ей горло, и она не может дышать? Или же он наслаждается, созерцая, как неудачливый на охоте гепард медленно умирает от голода в окружении своих жалобно скулящих детенышей?

Разумеется, у нас, атеистов, ни один из этих вопросов не вызывает затруднений — просто потому, что мы не верим ни в каких богов. Ничто не мешает нам испытывать сочувствие к смертельно напуганной газели или к голодающей самке гепарда и ее котятам. Но их жизненные обстоятельства не кажутся нам трудными для понимания. Они, как и все остальные явления живой природы, превосходно объясняются дарвиновской эволюцией путем естественного отбора. Мы увидим это в следующих трех главах.

В предыдущей главе мы встретили немало животных, которые отличались великолепным строением тела, демонстрировали неизъяснимо совершенные цветовые узоры и производили несомненно искусные действия, способствуя тем самым своему выживанию. После каждого приведенного примера я спрашивал: не должен ли был существовать проектировщик, создатель — мудрое божество, придумавшее и воплотившее все это? Какая именно особенность описанных мною случаев — а подобные истории можно рассказать о любом из когда-либо живших животных и растений — заставляет людей думать, будто здесь не обошлось без творца? Ответ — невероятность, и теперь необходимо пояснить, что за смысл я вкладываю в это слово.

Называя какое-либо явление невероятным, мы подразумеваем, что оно вряд ли может возникнуть благодаря простой случайности. Встряхнув десять монет и бросив их на стол, вы будете удивлены, если все они выпадут орлом вверх. Такое возможно, но крайне маловероятно. (Те из вас, кто любит арифметику, могут попробовать вычислить, насколько именно маловероятно, ну а я удовольствуюсь этим «крайне».) Если повторить то же самое с сотней монет, то и тогда в принципе может выпасть сто орлов. Но это так крайне-крайне-крайне маловероятно, что вы заподозрите обман и будете правы. Я бы в подобной ситуации все поставил на то, что стал свидетелем какого-то фокуса.

В случае с монетами вычислить шансы того или иного конкретного исхода просто — ну или по крайней мере незамысловато. Когда же речь идет о таких вещах, как невероятность сердца гепарда или человеческого глаза, рассчитать их при помощи одной лишь арифметики уже не получится. Но мы можем утверждать, что невероятность эта очень, очень велика. Объекты, подобные глазу или сердцу, не появляются просто так, случайно. Именно из-за их невероятности и возникает соблазн решить, будто они были кем-то сконструированы. Моя задача в этой и последующих главах — показать, что такой ход мысли ошибочен. Никакого проектировщика не было. О чем бы мы ни говорили: о невероятности глаза или о невероятности творца, создавшего глаз, — от невероятности все равно никуда не деться. Чтобы решить проблему невероятных явлений, нужно какое-то другое объяснение. И это объяснение дал нам Чарльз Дарвин.