Иларион (Алфеев) - Евангелие Достоевского

– Да знаете ли вы, – взвизгивал он раз вечером (он иногда как-то взвизгивал, если очень горячился), обращаясь ко мне, – знаете ли вы, что нельзя насчитывать грехи человеку и обременять его долгами и подставными ланитами, когда общество так подло устроено, что человеку невозможно не делать злодейств, когда он экономически приведен к злодейству, и что нелепо и жестоко требовать с человека того, чего уже по законам природы не может он выполнить, если б даже хотел.

В этот вечер мы были не одни, присутствовал один из друзей Белинского, которого он весьма уважал и во многом слушался; был тоже один молоденький, начинающий литератор, заслуживший потом известность в литературе.

– Мне даже умилительно смотреть на него, – прервал вдруг свои яростные восклицания Белинский, обращаясь к своему другу и указывая на меня, – каждый-то раз, когда я вот так помяну Христа, у него все лицо изменяется, точно заплакать хочет… Да поверьте же, наивный вы человек, – набросился он опять на меня, – поверьте же, что ваш Христос, если бы родился в наше время, был бы самым незаметным и обыкновенным человеком; так и стушевался бы при нынешней науке и при нынешних двигателях человечества.

– Ну не-е-т! – подхватил друг Белинского. (Я помню, мы сидели, а он расхаживал взад и вперед по комнате.) – Ну нет; если бы теперь появился Христос, Он бы примкнул к движению и стал во главе его…

– Ну да, ну да, – вдруг и с удивительною поспешностью согласился Белинский. – Он бы именно примкнул к социалистам и пошел за ними.

Суждения Белинского о Христе шокировали Достоевского: «Я застал его страстным социалистом, и он прямо начал со мной с атеизма… Как социалисту, ему прежде всего следовало низложить христианство; он знал, что революция непременно должна начинать с атеизма… Тут оставалась, однако, сияющая личность Самого Христа, с которою всего труднее было бороться. Учение Христово он, как социалист, необходимо должен был разрушать… но все-таки оставался пресветлый лик Богочеловека, Его нравственная недостижимость, Его чудесная и чудотворная красота. Но в беспрерывном, неугасимом восторге своем Белинский не остановился даже и перед этим неодолимым препятствием, как остановился Ренан, провозгласивший в своей полной безверия книге “Vie de Jésus” [1] «Жизнь Иисуса» ( фр. ). , что Христос все-таки есть идеал красоты человеческой, тип недостижимый, которому нельзя уже более повториться даже и в будущем».

Завершая свой рассказ, Достоевский говорит: «В последний год его жизни я уже не ходил к нему. Он меня невзлюбил; но я страстно принял все учение его». Означают ли эти слова, что Достоевский вслед за Белинским отрекся от сияющей личности Христа? Нет. Возможно, он лишь на какое-то время, увлекшись Ренаном, утратил веру в богочеловечество Христа, но и об этом нет ясных свидетельств.

В 1846 году Достоевский не говел и не причащался. Но уже в начале 1847 года вернулся к церковной жизни. По свидетельству доктора С. Д. Яновского, и в 1847, и в 1849 годах Достоевский вместе с ним говел в Вознесенском храме и «делал это не для формы».

Обнаружившиеся идейные расхождения между Достоевским и Белинским заставляли последнего снижать градус похвал в адрес первого по мере выхода его новых сочинений, а затем и вовсе пересмотреть свое к нему отношение. Спустя два года после восторженного отклика на «Бедных людей» Белинский пишет одному из членов своего кружка, критику П. В. Анненкову: «Каждое его новое произведение – новое падение. В провинции его терпеть не могут, в столице отзываются враждебно даже о “Бедных людях”; я трепещу при мысли перечитывать их. Надулись же мы, друг мой, с Достоевским-гением».

Яновский обладал церковною верою в Иисуса Христа как Богочеловека, верою, непоколебленною сомнениями, но и не разработанною личными усилиями ума. Наоборот, Достоевский в начале этого знакомства находился в кратковременном периоде утраты веры в божественность Христа, однако личность Христа и в это время, как в течение всей его жизни, оставалась для него идеалом и путеводною звездою. Поэтому он мог помогать Яновскому понять глубокий смысл многих истин Евангелия, а сам в свою очередь, может быть, под влиянием толчка, данного примером Яновского, вернулся к Церкви и пошел вместе с другом к святому Причастию, вероятно, в Великом посту 1847 года. Маловероятно, однако, чтобы этот возврат к Церкви был обусловлен только примером Яновского. Скорее следует предполагать, что он был подготовлен уже впечатлениями и размышлениями, оттолкнувшими его от увлечения Белинским и от всего его «европейского» кружка.

Достоевский не оправдал надежд Белинского, поскольку не пошел по тому пути, на который Белинский хотел его поставить, пустился в исследования человеческих характеров вместо того, чтобы заниматься социальной проблематикой. И тем не менее даже после фактического разрыва с Белинским Достоевский не сразу освободился от его влияния.

С. Д. Яновский

В 1847 году Белинский написал открытое письмо Гоголю, обрушившись на него с нападками за книгу «Выбранные места из переписки с друзьями». В этой книге Гоголь, известный всей России своей сатирической прозой, решился изложить свои взгляды на христианство, Православие, судьбу России. Книга подверглась критике с разных сторон. Еще на этапе подготовки к изданию на нее пыталась наложить вето духовная цензура на том основании, что понятия о Церкви Русской и духовенстве в книге показались цензору «конфузными». Сам факт обращения светского писателя к духовным вопросам смутил цензора. Это препятствие, однако, удалось преодолеть, книгу напечатали с разрешения Святейшего Синода. Тогда уже за нее взялась либеральная критика, с точки зрения которой оценки, сделанные Гоголем, были тенденциозными и реакционными.

В своей книге Гоголь с большим вдохновением говорит о Церкви: «Духовенство наше не бездействует. Я очень знаю, что в глубине монастырей и в тишине келий готовятся неопровержимые сочинения в защиту Церкви нашей. Но дела свои они делают лучше, нежели мы: они не торопятся и, зная, чего требует такой предмет, совершают свой труд в глубоком спокойствии, молясь, воспитывая самих себя, изгоняя из души своей все страстное, похожее на неуместную, безумную горячку, возвышая свою душу на ту высоту бесстрастия небесного, на которой ей следует пребывать… Эта Церковь, которая, как целомудренная дева, сохранилась одна только от времен апостольских в непорочной первоначальной чистоте своей, эта Церковь, которая вся с своими глубокими догматами и малейшими обрядами наружными как бы снесена прямо с Неба для русского народа, которая одна в силах разрешить все узлы недоумения и вопросы наши, которая может произвести неслыханное чудо в виду всей Европы, заставив у нас всякое сословье, званье и должность войти в их законные границы и пределы и, не изменив ничего в государстве, дать силу России изумить весь мир согласной стройностью того же самого организма, которым она доселе пугала, – и эта Церковь нами незнаема!»