Алексей Сидоров - Курс патрологии

Наконец, необходимо отметить, что под именем св. Мелитона дошли до нас несколько фрагментов (в греческом оригинале и сирийском переводе), извлеченные из неизвестных произведений, — подлинность их сомнительна. На сирийском языке еще целиком сохранилась апология, приписываемая св. Мелитону, — «Слово Мелитона Философа, сказанное в присутствии Антония Кесаря». Как установлено исследователями, данная апология явно не принадлежит св. Мелитону, а написана на сирийском языке анонимом в начале III в. (быть может, она и была подана какому-то императору, например, Каракалле). Автор по своему мировоззрению вполне православен и убеждает язычников в высоком значении веры в истинного Бога, доказывая бессмысленность их многобожия и идолопоклонства [См.: Ortiz de Urbina. Patrologia syriaca. — Roma, 1965. — P. 41].

Краткий обзор литературной деятельности св. Мелитона позволяет констатировать, что в его лице мы имеем дело с многогранным писателем. По характеристике С. Остроумова, «Мелитон является в своих сочинениях то догматистом, то экзегетом, то критиком подлинности ветхозаветных книг, то практическим теологом, то, наконец, моралистом» [Остроумов С, Указ. соч., с 107]. К великому сожалению, большинство его творений утеряно; наиболее полное же представление о св. Мелитоне как богослове и писателе можно составить лишь по сочинению «О Пасхе», текст которого обретен благодаря недавним научным изысканиям.

Греческий текст произведения реконструируется по двум папирусам, датирующимся приблизительно IV в. (Papyrus Chester Beatty-Michigan и Papyrus Bodmer XIII), которые {с. 152} дополняются небольшим фрагментом из третьего папируса (Papyrus Oxyrchynchus 1600). Первый папирус, содержащий много лакун и не имеющий конца сочинения, опубликован в 1940 г.; второй, хорошо сохранившийся (за исключением нескольких начальных строк), — в 1960 г. На основе их (с привлечением третьего папируса) О. Перлером (1966) было осуществлено упоминавшееся критическое издание текста произведения. Сохранились также переводы «О Пасхе» на древние языки (правда, обычно во фрагментарном виде): латинский, сирийский, коптский и грузинский, которые имеют некоторое значение для правильной реконструкции текста. Свидетельства древне-церковных авторов подтверждают подлинную принадлежность этого сочинения св. Мелитону. Датируется оно приблизительно 160–170 гг. По своему литературному характеру данное произведение принадлежит, как констатируют большинство исследователей, к жанру гомилий, сближаясь по стилю и литературным приемам с жанром «ораторских выступлений» («декламаций» — μελέται) и «похвальных слов», весьма распространенных в античной риторике, особенно в так называемой «новой, или второй, софистике» [Об этом литературном течении Ι-ΙΙΙ вв. после Р. X., берущем свои истоки в Малой Азии (на родине св. Мелитона), см.: История греческой литературы: Т. 3.

— М., 1966. — С. 209–218]. В то же время следует отметить, что сочинение св. Мелитона является гомилией особого рода, ибо вписывается в конкретно-исторический контекст малоазийской практики празднования Пасхи. Согласно сторонникам данной практики, опирающимся на четвертое Евангелие и на Предание, восходящее к любимому ученику Господа, Пасха рассматривалась как день смерти Спасителя и приходилась всегда на 14 нисана, вне зависимости от того, на какой день недели падало данное число по лунному календарю.

[О данной практике и спорах, связанных с ней, см.: Histoire de l'Eglise: Vol. 2. De la fin du 2e siecle a la paix constantinienne. — Paris, 1935. — P, 87–93. По словам В. В. Болотова, «разность в тоне празднования определяется тем, что малоазийские христиане совершали в пасху «таинство страдания», την του πάθους άνάμνησιν, христиане всех других церквей — «таинство Воскресения Господня», то της αναστάσεως μυστηριον» (Болотов В. В. Лекции по истории древней Церкви: Т. 2. — М., 1994. — С. 431].

Поэтому в этот день малоазийские христиане соблюдали строгий пост; в течение ночного бдения с 14-го на 15-е нисана читалась и комментировалась 12 глава Книги Исход. Затем пост прерывался «вечерей любви» («агапой»), за которой следовала Евхаристия. Между чтением Исхода и «агапой» обычно происходило крещение оглашенных. Намеки на данный малоазийский обычай постоянно встречаются в произведении св. Мелитона, которое во многом является типологическим толкованием Книги Исход.

Все богословское содержание гомилии сосредотачивается вокруг двух основных тем: проблемы соотношения Ветхого и Нового Заветов и проблемы Домостроительства спасения. Связующим центром обеих тем является «таинство Пасхи». Чтобы оттенить все величие и всю непостижимость данного таинства, св. Мелитон искусно и изящно использует метод антитезы: оно — «ветхое и новое» (καινόν και παλαιόν), «вечное и временное» (αίδιον και πρόσκαιρον), «тленное и нетленное» (φθαρτόν και αφθαρτον), «смертное и бессмертное» и т. д. [Текст творения св. Мелитона цитируется по указанному изданию О. Перлера; цифра обозначает принятое здесь разделение на параграфы или строфы]. Для св. Мелитона в таинстве Пасхи содержится и вся «тайна христианства», которую невозможно до конца постичь человеческим умом, но можно лишь с великим благоговением чуть-чуть приоткрыть. Осуществляя это, святитель использует преимущественно «преобразовательный (типологический)» метод толкования Священного Писания.

{с. 153}

В основе «типологического (прообразовательного)» толкования, намеченного уже священными авторами Нового Завета (Лк 24:25–27; Деян 8:31–35; Рим. 5:12–19), лежит принцип, предполагающий, что есть некий несовершенный порядок вещей, который подготавливает и предызображает порядок совершенный.

[См.: Danielou J. From Schadows to Reality: Studies in the Biblical Typology of the Fathers. — London, 1960. — P. 31. В этой связи возникает вопрос относительно взаимосвязи «типологического» и так называемого «аллегорического» толкований, который и исследователями древне-церковной письменности, и богословами решается различным образом. Так, одни считают, что эти два экзегетических метода у христианских писателей следует четко разграничивать, ибо «типологическое» толкование предполагает реальность фактов, о которых повествуется в том или ином священном тексте, а «аллегорическое» часто исходит из предположения, что эти факты имеют «баснословный» (легендарный) характер, будучи лишь символическими указаниями на сокрытый и глубокий смысл. См.: Fairbaim P. Typology of Scripture. — Grand Rapids, 1989. — P. 2–7. Другие ученые, наоборот, считают, что у древне-церковных авторов «типология» неотделима от «аллегории». Поэтому, например, в отличие от Филона Александрийского, в экзегезе которого полностью отсутствуют «временные измерения» (вследствие чего он использует так называемую «вертикальную аллегорию»), у древне-церковных авторов «аллегория» имеет преимущественно «преобразовательный» характер и есть, так сказать, «горизонтальная аллегория». См.: Simon Μ. La Bible dans les premieres controverses entre Juifs et Chrotiens // Le monde grec ancien et la Bible / Ed. par С Mondesert. — Paris, 1984. — P. 117. Последняя точка зрения, на наш взгляд, более соответствует истине. Следует учитывать также мнение И. Корсунского, согласно которому «отличие типа от символа, притчи и аллегории должно быть строго наблюдаемо при исследовании о новозаветном типологическом толковании Ветхого Завета, дабы не смешивать его с иудейским аллегоризмом» (Корсунский И. Новозаветное толкование Ветхого Завета. — М., 1885. — С. 39). Действительно, типологическое толкование существенным образом отличается от «иудейского аллегоризма», но с «христианским аллегоризмом» оно имеет внутреннее сродство].