Владимир Тан-Богораз - Эволюция религиозных верований. Курс лекций (1927–1928)

Надо сказать, раз заговорили о поэзии, что в поэзии по отношению к растениям есть чрезвычайно рельефные формы олицетворения и первичной антропоморфизации.

Дальнейшее развитие олицетворения состоит в том, что в начале антропоморфизация, а потом непременное расчленение, т. е. деление на внешнюю и внутреннюю формы, которые есть у предмета, эти две формы начинают вступать между собой в какое-то соотношение. Сначала колеблются – то одна, то другая, а затем одна становится внутренней формой, а другая внешней. Это уже есть начало одухотворения. Причем все-таки до сих пор духовного элемента никакого нет, духов мы не видим. Здесь не об этом речь, здесь просто две материальные формы сходятся, одна внешняя, а другая – внутренняя. Одна форма становится жилищем, а другая становится обитателем. Это есть начало одухотворения, очень длинный и вполне материальный процесс. Мы, таким образом, совершенно естественно, путем такого анализа, когда дойдем до духов, то будем подчеркивать их материальную форму и их нематериальный свойства. Мы будем следить, как они рождаются чрезвычайно материально и точно так же колеблясь. Это очень длинная дорога – от материальной формы к духу и материальной сущности, чем от олицетворения и антропоморфиации к этим внешней и внутренней формам.

Пока мы должны указать пример на внешнюю и внутреннюю формы. Так как первобытному человеку каждый предмет представляется живым, а постольку, поскольку живым, то вполне подобным либо животному, либо, еще лучше, человеку, так как человек склонен весь мир уподоблять себе, но так как по внешней форме эти предметы отличаются, то человек представляет себе внутреннюю форму предмета в виде маленького человека, в нем живущего. Этим объясняется, почему все представления о духах в маленькой форме – потому, что они должны жить внутри предмета. Это чрезвычайно ярко выражено в эскимосском термине: «енук инуа» – «его человек». Это значит, что каждый внешний предмет: камень или дерево, река или гора, или утварь домашняя: горшок, веник и прочее, вплоть до зверей, все это имеет в себе какого-нибудь маленького человека, живущего внутри, и этот предмет, живущий внутри, и есть настоящая олицетворенная форма.

Такое же самое название имеем у римлян – «гений», причем «гениус лоци» – это гений места. Гений – это такой дух, который живет внутри предмета, правда, не столько внутри предмета, сколько внутри больших явлений природы. У человека к предметам большим – к рекам, горам, лесам – было точно такое же отношение, такой же подход, что внутри предмета живет маленький человек, человекообразное существо, которое связано с предметом, как со своим жилищем.

Я начну свой анализ с этого самого маленького существа, человекообразного существа, которое живет внутри предмета, и потом уже перейду к тем существам, которые живут внутри больших предметов стихийного типа. Между прочим, на этой стадии мы видим, что каждый предмет домашнего обихода: лампа, веник, метла, бочка, они содержат в себе такой живущий в них дух. Причем этот дух может изображаться двояко: или в виде маленького духа, который вскакивает и выскакивает, или в другой форме по принципу перевоплощения, потому что старый принцип тоже не исчезает. Прежде всего, приведу ряд загадок. Загадки – это есть остаток древнейшего фольклора, который включает в себя даже в современности не только подход одухотворения, анимизма, но и подход олицетворения. Например, «крутится, вертится, в угол становится» – веник. Это подход олицетворения. Также в легендах мы встречаем такое представление. Вот, например, сказание о колдуне и об его ученике. Колдун произносит слово, и действие этого слова такое, что веник, метла, стоящая в углу, превращается в живое существо, вырастают плечи, голова, руки, берет ведра и идет по воду. Приносит воду, выливает в ушат, раз, другой и затем становится опять в угол. Ученик подслушивает это слово и в отсутствие колдуна произносит его. Метла действительно оживает, приобретает руки, идет по воду, раз, другой, третий, четвертый, бочка уже полная, и надо теперь обратно расколдовать, но он забыл слово. Начинается потоп, он вне себя выскакивает на улицу, кличет колдуна, тот произносит слово, и метла становится в угол. Это такая же магическая сторона, как и в шаманстве. Я только хочу этим подчеркнуть, что обыкновенные домашние вещи, такие как веник, могут оживать и становиться живыми существами. У чукоч и гиляков я встречал такие же рассказы, когда домашние предметы оживали, причем они нисколько не придавали им человекообразной формы. Это очень рельефно, у них ночной горшок оживает, но все-таки сохраняет свою внешнюю природу горшка, а здесь метла оживает и приобретает человекообразную форму.

Между прочим, в «Синей птице» Метерлинка появляются душа хлеба, душа сахара и душа воды. Так как Метерлинк, очевидно, в анимизме не вполне разбирался, то у него все это получило форму одухотворенную. Но надо сказать, что все же воображение победило, и то, что показывается в драме, – это одно, а что написано – это другое. То, что показывается, – это соответствует олицетворению. Так, душа хлеба появляется в виде толстой булки, и, когда дети просят хлеба, она отрезает у себя из-под живота и дает им. Душа сахара появляется в виде длинного пальца, сделанного из леденца, и, когда дети просят сахару, она отламывает им палец. Этот подход не анимистический, потому что у духов вообще нет пальцев из леденца. Эта двоякая вещь показывает, что, с одной стороны, это мышление имеет характер первоначального антропоморфизма, а с другой стороны, для детей даже духи сохраняют материальное существо.

В дальнейшем развитии эта же самая человекообразная форма связывается с более крупными существами. Прежде всего она связывается с животными и потом связывается с растениями. Я уже приводил вам примеры того, что животное – это есть животное, хотя и говорит человеческим голосом, но все же сохраняет свою животную форму. Я могу привести рядом с этим ряд других рассказов, где уже животное не есть животное, а есть человек, который носит на себе животную шкуру и для которого эта шкура, кожа является маской. Например, о том, как человек ловит ворона и притворяется мертвым. Ворон приходит расклевать мертвое тело, тогда человек схватил его за лапу и за нос, которым он хотел клевать, то оказалось, что это не лапа, а рука и нож, и ворон предстал перед ним как человек. Между ними происходит борьба, и ворон обещает дать нож на выкуп и в конце концов ворон уходит в человеческом виде без ножа. Это представление о животном, которое является как бы вроде человеческой маски, оно чрезвычайно широко распространено по миру. Например, медведь, который является человеческим предком и тотемом, представляется как человек, одетый в медвежью шкуру. Есть бесчисленные варианты этого всемирного обряда. Убитого медведя подносят к огню, свежуют его, снимают шкуру и говорят: вот ты снял свою медвежью шкуру, погрейся у огня. Решительно у всех туземцев, у русских, да и у всех народов мы видим представление, что медведь становится человеком, если с него снять медвежью шкуру, так он похож на человека. Любопытно, и я это подчеркиваю, что самое лучшее описание праздника медведя у гиляков сделано Львом Яковлевичем [Штернбергом] в его работе, и в ней видно, что, очевидно, это всемирное уподобление медведя человеку произвело на его поэтическое воображение некоторое влияние. Я приводил вам примеры поэтов, а теперь привожу пример этнографа, да такого еще крепко подкованного, как Лев Яковлевич. Он описывает там, как медведь лежит под огнем в позе отдыха, тело его покрыто жиром, лапы похожи на человечьи ноги, и удивительно вся поза напоминает отдыхающего человека. Что лапы медведя действительно похожи на человека, это всякий знает, кто видел след медведя в поле. А жир и кожа тоже похожи, тело медведя такое же белое, как у человека, и это есть то сходство, за которое хватается воображение первобытного человека. Это чрезвычайно интересно, и это показывает, что Лев Яковлевич был глубоким этнографом, он действовал выражениями не только своей психики, но и воспринимал представления туземцев.