Лев Прозоров - Боги и касты языческой Руси

Богатырь Дунай заявляет, что служил «семи королям во семи ордах». И он вовсе не исключение, вопреки Проппу.

Исследователь возмущённо вопрошает, можно ли представить себе на месте Дуная Илью Муромца, но в былине про встречу Ильи с дочерью главный богатырь наших былин сам отвечает на этот вопрос: «А служил я у короля у Тальянского».

А вот когда киевские богатыри узнали, что в плен к Калину попал Илья (тот улучил возможность выпустить в сторону богатырской ставки стрелу) — тут-то киевское богатырство и взвилось. Нет, никакой «патриотической сознательности» в них не проснулось.

Былина излагает все со средневековой откровенностью: «Мне от крестничка да любимого пришли подарки да нелюбимый». Ни слова о «земле Святорусской», граде Киеве, князе Владимире.

Наш в беде! Наш в плену! Это важнее осаждённого города, важнее жизней киевлян — наш в опасности! Это — народное ополчение? Или всё же каста? Как по вашему, читатель? Часто указывают на таких былинных героев, как Илья Муромец и Микула Селянинович — смотрите! Простой, крестьянин в наших былинах становится главным богатырём киевским! Смотрите! Другой крестьянин оказался сильнее князя с дружиной!!!

Я не буду рассказывать, что В.Ф.Миллер и Б.М. Соколов давно и прочно доказали, что Илья стал «крестьянским сыном» очень поздно, по воле крестьян-сказителей — точно так же, как «превратились» в выходцев из простого народа рыцарь Родриго Руас де Бивар по прозвищу Сид, герой испанских «романсеро», и сэр Роберт Фиц Ут, граф Хантингтон, по прозвищу Робин Гуд. Установлено даже примерное время, когда это произошло, — начало-середина XVII век.

Впрочем, все это я подробно разобрал в своей работе, посвящённой былинам. Не буду я также и повторять своих доводов о совершенно некрестьянском облике и поведении Микулы Селяниновича, вышедшего на пашню с сохою, отделанной серебром и золотом, в пуховом колпаке, куньей шубке (вспомните, что говорил я о символизме этого предмета одежды) и сапогах зелёного сафьяна на высоких каблуках.

Этому я тоже посвятил немало страниц в работе о былинном эпосе русского народа. Я даже не буду говорить, что из былин, на которые ссылаются мои оппоненты, можно с той же лёгкостью вывести обыденность и нормальность для древней Руси превращения калеки-паралитика с тридцатитрехлетним «стажем» [34] 34 Сама история о врождённой болезни Ильи, неразрывно связанная с деревенской, «карачаровской» версией его происхождения, и выдумана-то скорее всего единственно затем, чтобы главный богатырь русских былин остался непричастен к сельскому труду. Расчистку им отцовского поля в расчёт можно было не брать — это всего лишь освобождение земли от леса и камней, а не созидательный труд. Кстати, любопытное истолкование этому эпизоду предложил реконструктор древнерусских единоборств, Александр Белов. По его мнению, речь изначально вообще шла не о собственно расчистке полей, а о молодецкой потехе — метании коряг и валунов, засвидетельствованной источниками, например, у кельтов (читатель мог видеть подобное в фильме Мэла Гибсона «Храброе сердце»). в могучего воина или способности идущего за плугом пахаря три дня удерживать дистанцию между собой и нагоняющими его конниками.

Даже в своём сегодняшнем варианте былины ясно говорят — пахарь, крестьянский сын, может стать в один ряд с родовитой воинской знатью только чудом. В самом буквальном смысле слова. Чудо может произойти с ним (Илья), чудо может сотворить он сам (Микула), но без чуда не обойтись…

В Индии, кстати, тоже подобное случалось — кшатрий Вишвамитра стал брахманом путём, обычным для индуистских преданий, — неистовой аскезой заслужил благосклонное внимание Бессмертных. Но из этого нельзя ведь делать вывод, что индийское общество — не кастовое.

Кстати, Илья в одной былине сам говорит, как относится былинная мораль к подобным переменам общественного положения без чудес:

Чудо — это одно, это вмешательство Воли, предопределившей всё в этом мире, в том числе и отличия каст-«родов». А вот посягать на это человеку — «не дай Боже». Но я не буду особенно на всем этом задерживаться.

Нет, я просто-напросто спрошу — а как часто с момента исцеления Илья показан в былине за пресловутым «созидательным трудом»? А Микула — после встречи с Вольгой и вступления к князю «во товарищи»? Читатель, если вы знакомы с былинами, вы и сами знаете ответ — никогда.

В былине про исцеление Ильи его мать, наблюдая, как выздоровевший и наполнившийся небывалой силой сын расчищает лес под пашню, грустно произносит:

То же в других вариантах произносит отец: «Этот, видно, сын у меня будет ездить во чистом поле, во чистом поле будет поляковать, и не будет ему поединщика».

А казалось бы — почему? Ну, повоюет, а потом — как впоследствии и будут поступать отслужившие солдаты — снова к крестьянским хлопотам, за плуг, за косу, за плотницкий топор. Но былина чётко говорит — так нельзя.

Ставший воином никогда не будет хлеборобом. Микула, приняв предложение князя стать его спутником, навсегда расстаётся с сохою, иногда даже закидывает её на небо. Он прощается с нею, говоря, что ему не придётся больше пахать.

Кем бы ни был человек изначально, став (чудом, как мы говорили; другого пути былины не предполагают) воином, он больше не может уже прикасаться к орудиям пресловутого «производительного труда».

Даже в крестьянской обработке былины ясно говорят — человек ИЛИ воин, ИЛИ пахарь.

Удачное совмещение этих занятий возможно разве что в кинофильме-сказке советских режиссеров Роу или Птушко — но не в реальной жизни, и не в эпосе, созданном людьми, знавшими, что такое война, и сохранявшемся людьми, знавшими, что такое труд пахаря.

Да и отчего бы не знать о невозможности такого сочетания русским певцам, когда ещё в XVII веке донские казаки, к которым хлынула из взбаламученной Смутным Временем центральной России толпа переселенцев, нарушая их привычные обычаи, постановили: «А егда кто из казаков станет землю пахать и хлеб сеять, того казака бить и грабить».

Там, на окраине Русской земли, сохранились старые обычаи, и не зря за пределами расселения новгородцев разве что на казачьем Тихом Дону сохранились песни на былинные сюжеты.

В чём же дело, откуда эта «укоризну творишь. роду своему»? Во всяком случае, речь не о презрении к труду и труженикам. Здесь дело совсем иное — скажем, викинги ничуть не презирали своих женщин, но даже одна деталь женской одежды или украшение на мужчине могли стать вечным позором, поводом для развода, и не было для норманна оскорбления непростительней, чем сравнение с женщиной (поэтому, кстати, норманны, в отличие от славян, не носили серёг).