Абрам Ранович - Первоисточники по истории раннего христианства. Античные критики христианства

Апологетическое сочинение Минуция Феликса написано, по образцу цицероновского трактата «О природе богов», в виде диалога между автором, его другом христианином Октавием и язычником Цецилием. Если допустить вместе с Дессау, что этот Цецилий тождествен с упоминаемым в надписях из Цирты в Африке, относящихся к 200—217 гг., Caecilius Natalis, то диалог Минуция Феликса написан в первой четверти III в. Установить, заимствовал ли Минуций Феликс свою аргументацию у Тертуллиана, или наоборот — Тертуллиан использовал «Октавия» для своего «Apologeticus», — не удается. Поэтому датировка диалога «Октавий» остается невыясненной, и возможно, что его следует отнести к концу II в. Во всяком случае, не подлежит сомнению, что речь Цецилия, как об этом прямо сказано в тексте книги (гл. 9 и 31), излагает антихристианское сочинение ритора и юриста М. Корнелия Фронтона, бывшего консулом в 143 г. Среди дошедших до нас неполностью сочинений Фронтона его речь против христиан не сохранилась. Но это древнейшее сочинение, направленное против христиан (Фронтон умер около 179 г.), по-видимому, в основном изложено Цецилием. Помимо обычных обвинений политического и уголовного характера, Цецилий-Фронтон дает и критику некоторых христианских догматов — притом критику, не потерявшую свою убедительность и до сих пор.

Интересна квалификация христианства как выражения бессилия.

Но Цецилий-Фронтон отнюдь не атеист, он критикует христианство с точки зрения приверженца официальной римской религии.

Надо полагать, Минуций Феликс в качестве апологета выдвинул на первый план наиболее уязвимые места речи Фронтона — рассказы по слухам о всякого рода гнусностях, которые якобы творились христианами, и меньше внимания уделил его более солидным аргументам. Но, во всяком случае, речь Цецилия позволяет судить о том, какое представление о христианах было у просвещенного римлянина середины II в.

Из речи Цецилия мы опускаем его апологию римской религии.

Гл 8. Итак, хотя природа и происхождение богов неизвестны нам, однако все народы согласно и твердо уверены в их существовании, так что я не могу выносить такой дерзости, нечестивого безрассудства тех людей, которые стали бы отвергать или разрушать религию, столь древнюю, столь полезную и спасительную. Пусть Федор Киренский или живший до него Диагор Мелийский, которому древность дала прозвище «безбожника», не признавая никаких богов, пытались разрушить всякое благоговение, всякий страх, на котором зиждется человеческое общество; однако те философские системы, которые следуют этому нечестивому учению, никогда не будут пользоваться славой и уважением. Протагор из Абдеры, скорее дерзко, чем неистово, рассуждавший о богах, был афинянами изгнан из их пределов, а сочинения его были ими публично преданы сожжению. И не должно ли глубоко сожалеть — я надеюсь, что вы позволите мне в порыве негодования говорить с большей откровенностью, — не следует ли сожалеть о том, что дерзко восстают против богов люди жалкой, запрещенной, презренной секты, которые набирают в свое нечестивое общество последователей из самой грязи народной, из легковерных женщин, заблуждающихся по легкомыслию своего пола, люди, которые в ночных собраниях со своими торжественными постами и бесчеловечными яствами сходятся не для священных обрядов, но для мерзостей. Это — люди скрывающиеся, избегающие света, немые в обществе, говорливые в своих убежищах. Они презирают храмы как гробницы богов, отвергают богов, насмехаются над священными обрядами, милосердствуют о бедных, если возможно; сами полунагие, они пренебрегают почестями и багряницами жрецов. Удивительная глупость, невероятная дерзость! Они презирают мучения, которые у них пред глазами, и боятся неизвестного и будущего. Они не страшатся смерти, но боятся умереть после смерти. Так обольщает их обманчивая надежда на воскресение и заглушает в них всякий страх.

Гл. 9. Так как нечестие разливается скорее при помощи все более усиливающегося с каждым днем развращения нравов, то ужасные святилища этого нечестивого общества умножаются и наполняются по всему миру. Надо его совсем искоренить, уничтожить. Эти люди узнают друг друга по особым тайным знакам и питают друг к другу любовь, не будучи даже между собою знакомы; везде между ними создается какая-то как бы любовная связь, они называют друг друга без разбора братьями и сестрами, так что обыкновенное любодеяние через посредство священного имени становится кровосмешением: так хвалится пороками их пустое и бессмысленное суеверие. Если бы не было в этом правды, то проницательная молва не приписывала бы им столь многих отвратительных злодеяний. Говорят, что они, не знаю по какому нелепому убеждению, почитают голову самого низкого животного — голову осла: религия, достойная тех нравов, из которых она произошла.

Другие говорят, что эти люди почитают половые органы самого предстоятеля и жреца и благоговеют пред ним как бы перед действительным своим родителем. Не знаю — может быть, все это ложно, но подозрение очень оправдывается их тайными ночными богослужениями. Говорят также, что они почитают человека, наказанного за злодеяние страшным наказанием, и бесславное древо креста; они, значит, имеют алтари, приличные злодеям и разбойникам, и почитают то, чего они заслуживают. То, что говорят об обряде приема новых членов в их общество, известно всем и не менее ужасно. Говорят, что посвящаемому в их общество предлагается младенец, который, чтобы обмануть неосторожных, покрыт мукой, и тот, обманутый видом муки, получив предложение сделать невинные будто удары, наносит глубокие раны, которые умерщвляют младенца, и тогда — о нечестие! — присутствующие с жадностью пьют его кровь и разделяют между собой его члены. Вот какою жертвою скрепляется их союз друг с другом, и сознание такого злодеяния обязывает их к взаимному молчанию. А их вечера известны; об этом говорят все, об этом свидетельствует речь нашего Циртинского оратора [284] Фронтона. . В день солнца [285] Воскресенье. они собираются для совместной трапезы со всеми детьми, сестрами, матерями, без различия пола и возраста. Когда после различных яств пир разгорится и вино воспламенит в них жар любострастия, то собаке, предварительно привязанной к светильнику, бросают кусок мяса на расстояние большее, чем длина веревки, которой она привязана; собака, рванувшись и сделав прыжок, роняет и гасит светильник: в бесстыдной темноте они предаются без разбора объятиям отвратительной похоти. Таким образом, все они если не фактически, то по совести становятся кровосмесителями, потому что все участвуют желанием своим в том, что может случиться в действии того или иного.