Жак Маритен - Знание и Мудрость

Но эта битва на два фронта, против аверроистов и против устаревшей и отсталой схоластики, этот гигантский труд по внедрению Аристотеля в католическое сознание суть всего лишь проявления и знаки невидимой внутренней борьбы, еще более масштабной и поразительной: собственное творчество св. Фомы, труд, к которому он был приставлен самим Господом, состоял в том, чтобы верно направить самые гордые и неуступчивые силы, -силы духа, человеческий разум (я говорю о разуме во всем его богатстве и величии, со всей его спекулятивной мощью, логикой, наукой, искусством, во всем многообразии его жестоких качеств, укорененных в самом бытии), чтобы ввести человеческий разум, сохраняя его трезвость и не умаляя его нрав, в свет Христов, поставить его на службу Сыну Божьему, родившемуся среди волов и ослов. На протяжении веков все маги будут позади него.

Эти соображения позволяют нам, как мне кажется, увидеть нечто таинственное в самом призвании св. Фомы, весьма удивительном призвании, как было не раз отмечено. Ибо св. Фома, чтобы ответить на зов Бога, должен был оставить не светскую жизнь, а уже монастырь, не мир, а Монте-Кассино**. Это не то, что Церковь называет посрамлением светского платья, ignominia saeciilaris habitus, он оставил священные одежды бенедиктинцев**',

221

чтобы переодеться в белые одежды ордена св. Доминика*'. Он не покидал погибельный мир ради самосовершенствования, а переходил с одного уровня самосовершенствования на другой, более трудный. Он должен был оставить дом св. Блаженного Бенедикта, у которого он, маленький облагав черной рясе, пожертвовавший свое имущество монастырю и живший в нем, прошел двенадцать степеней смирения2 и у которого он, ослепший Доктор, завершивший свой труд, попросит приюта перед смертью. И зная, что такова воля Господня, он настаивает на своем уходе со всем упорством своей несгибаемой воли.

Братья, мать, тюрьма, хитрость, насилие - ничто не властно над ним. Зачем такое упорство? Он должен был жить делами своего Отца. Что такое Бог? Он должен научить нас шаг за шагом постигать дела божественные. И это то, о чем не могла слышать графиня Теодора****.

На небесах св. Доминик просил за него св. Бенедикта, потому что Слово Божие просило св. Доминика заботиться о христианском сознании. Св. Фома должен служить разуму, но так, как священник служит твари Божией. Он должен его учить, крестить, питать от Тела Господня, он должен праздновать брак Разума и Агнца. На белом камне, куске пемзы, который ему дали, чтобы утирать губы, он написал: истина.

Св. Фома - это, собственно говоря и прежде всего, апостол разума, и это первый довод в пользу того, чтобы рассматривать его как апостола нашего времени.

4. Второй довод - это то, что можно было бы назвать абсолютным господством истины в его душе и в его трудах, из чего вытекают три следствия: безупречная чистота его интеллекта, совершенная логическая строгость в сочетании с гармонией его учения и совершенным повиновением реальной действительности. Конечно же, каждый философ и каждый богослов жаждет истины. Но каждый ли жаждет ее с такой исключительной горячностью? Разумеется, существуют и индивидуальные претензии, и всяческие пороки, самолюбие, любопытство, тщетное желание новизны и оригинальности ради них самих, которые столь часто вредят исследованию. Но и кроме того, разве не бывает так, что

222

желая истины, философ направляется также в другую сторону? В действительности бывает довольно редко, когда Единственная Истина поднимает его к вершинам разума. Гигантские звезды, другие трансценденталии смешивают свое притяжение с ее притяжением и отвлекают мысль, отклоняют ее. И возникает серьезный беспорядок, ибо наука как таковая может управляться только тем, что истинно. Нет ли в глубине платонизма, в его отношении к метафизике, или в глубине учения Дунса Скота, в его отношении к богословию, некой тайной зависимости Красоты или Добра от Истины, Любви от Знания? У других здесь в игру вступают более земные мотивы: соображения удобства, легкости, приспособления к эпохе или к потребностям преподавания, а в более общем виде -к слабостям человеческой природы; сюда еще можно добавить плохо сдерживаемое беспокойство о практических последствиях, например, заботу о соблюдении компромисса между противоположными мнениями, принимаемую за мудрость, а на самом деле состоящую в поисках medium virtutis, золотой середины, между ошибкой и истиной, как между двумя противоположными пороками. Так истины приуменьшаются сынами человеческими.

Св. Фома сохраняет за истиной все ее величие, как подобает Сыну Божию. Философ и богослов, он признает только Истину, и разве не должны Философия и Богословие, взятые как таковые, помнить только о Христе распятом? Для него вся упорядоченность только в бытии, он совершенно корректен и чист по отношению к своему объекту. Ничего иного, кроме доступных разуму необходи-мостей и требований высшего порядка, не участвует в определении его решений, даже если бы они были здесь для нас наиболее трудными, даже если бы они должны были заставлять людей говорить:

durus est hie sermo^. Таким образом, его учение, если оно в сфере аналитики, in via invencionis'*\ целиком основывается на идее бытия, которая первой дана разуму, то в сфере обобщения, in viajudicii'""\ оно полностью соотносится с идеей Бога, наипервейшей Истины, высшего объекта всякого духа3. Св. Фома оставил свой след в мире и осветил все вещи, обретшие жизнь в разуме, блаженным светом. Это богословие миротворцев является в свете веры мощным движением мысли между двумя интуициями - интуицией бытия и первых

223

принципов разума, из которых она исходит, как ей положено здесь, на земле, и интуицией явленного Бога, к которой она идет и которая будет ей дана позднее. Направляя дискурс к неизреченной высшей цели, богословие всегда остается рациональным, но в то же время оно учит разум не искать свою меру в самом себе и перед лицом тайн земных, таких как материя и сила, так же как и перед лицом тайн небесных, таких как влияние божественного предопределения на сотворенную свободу, требует от нас отдавать должное правам бытия на наш разум, так же как и божественному величию. Вот почему богословие так ясно и так универсально, так открыто и свободно, столь смело в своих утверждениях и так смиренно благоразумно, столь систематично и непристрастно, оно и несговорчиво, и внимательно ко всем проявлениям действительности, богато достоверными фактами, и весьма внимательно ко всему вероятному и неожиданному и в то же время непреклонно непримиримо и наиболее далеко от всего человеческого знания. Его предмет трансцендентен, и оно стремится раствориться в нем.