Андрей Кураев - Дары и анафемы

Асматы, мужественные, бесстрашные воины, гордые люди, не покорившиеся завоевателям. Да, с точки зрения белого человека, они коварны, вероломны и кровожадны, они не признают нашей морали и нашей жизни. И все же жаль, если цивилизация когда-нибудь уничтожит их самобытность" [199].

Если читатель разделяет скорбь автора «Огонька» о том, что каннибализм может исчезнуть, в результате наш мир станет чуть-чуть менее плюралистичным — он может более не трудиться и не читать дальше. На вопрос “Все ли равно как верить?”, в отличие от прессы типа “Огонька”, я сразу отвечаю отрицательно: нет, не все равно как верить. Не все равно — едят ли люди друг друга или баранину. Не все равно — молятся они Христу или Вельзевулу.

Упоминанием о каннибализме я полагаю можно подвести черту под дискуссией на тему «Можно ли сравнивать религии между собой?». Да, религии различны, их разницу можно заметить и, осознав, признать, что одни религиозные практики являются, мягко говоря, «более отсталыми», а другие — «более духовными». Религия, в которой в жертву приносятся люди, мне представляется «менее возвышенной», чем та, которая предписывает приносить в жертву только животных. В свою очередь религия, рекомендующая по праздникам резать ягнят, уступает той, в которой «вечерней жертвой» именуется словесная молитва и обращение сердца человека к Богу. И даже если мне докажут, что культ человеческих жертвоприношений более древен, чем практика вечерного чтения псалмов, я предпочту отмежеваться от «эзотерических преданий старины» и остаться в традиции, не имеющей столь почтённого возраста.

Я вполне понимаю выбор молодого индуистского брахмана, который свою древнюю и «эзотерическую» традицию променял на более молодое и прозаическое христианство: «Мой дед Сингх серьёзно занимался оккультизмом и всегда критиковал тех, кто просто философствовал и не пытался использовать сверхъестественные силы. Однажды моя бабушка Нани поведала мне тайну, которую хранила долгие годы: Сингх принёс своего первого сына в жертву любимой богине Лакшми, супруге Вишну-хранителя. В Индии был такой обычай, но о нем не говорили открыто. Богиня богатства и процветания, она, возможно, помогла деду с невероятной быстротой стать самым богатым и влиятельным человеком на Тринидаде» [200].

В этой главе я почти не буду говорить от себя. Я просто постараюсь показать — на каком фоне звучала проповедь пророков, а затем и Христа. То, что глубоко погружено в воды истории, видится и смутно и ностальгически. Но есть на земле островки, где многое осталось по-прежнему. Там не было услышано Евангелие.

Один из таких островков — мир ламаизма.

Субстратом, который «подморозил» Тибет, задержав его духовное развитие в добиблейской эпохе, был буддизм. Дело в том, что в буддизме нет идеи Бога. Ни Единого Личного Бога-Творца нельзя мыслить по правилам буддистской философии, ни даже Мировой Брахман, Вселенский Дух. Все, что есть, есть поток частиц, все порождено психизмом. Все есть проявления психической энергии, и поэтому всем можно пользоваться — если только отдавать себе отчёт в том, что ты используешь эти силы во благо буддистской общины.

В Тибет махаянистский буддизм пришёл в VII веке (миссионерами выступили непальская и китайская принцессы — жены тибетского царя Сронцзангамбо [201]). В IX веке он проник из аристократии и учёных кругов в народ в форме ламаизма, основанного Падмасамбхавой (который сам был адептом тантрического буддизма).

Народы Тибета тогда ещё не вышли из стадии шаманизма. Их культ состоял в общении с духами — в том числе и вполне и откровенно злыми. По логике религиозного развития через какое-то время они могли бы принять идею Единого Божества и встать на общечеловеческий путь развития… Но к ним пришли буддистские проповедники и сказали, что Бога нет. Но есть духи (с точки зрения буддистской философии в принципе есть любые формы бытия, если кто-то их последовательно и постоянно мыслит и передаёт им свою энергию). В самом деле — любой буддист знает, что на проповеди Будды слетались даже боги. А Бог не пришёл. Значит — Его нет. Шаманский культ был подкреплён буддистской философией.

Дело в том, что собственно буддистская проповедь в Тибете оказалась неудачной. Индийский миссионер философ Шантиракшита потерпел поражение в диспуте с языческими жрецами религии бон, и, вернувшись в Индию, он посоветовал приехать в Тибет Падмасамбхаве — магу-тантристу [202]. Там, где оказалась бессильна философия (а она и не могла быть сильна в полемике с теми, кто о философии и логике не знал ничего), должны были помочь чудеса.

Итак, придя в Тибет, Падмасамбхава начал строить монастырь Самье. Однако демоны противились стройке. Вступив с ними в оккультную борьбу, Падмасамбхава покорил их и превратил в слуг, которые и закончили строительство [203]. Так родилась излюбленная поговорка Е. Рерих: «Джины (демоны) строят храм» [204]. Кроме того, основатель ламаизма, победивши дьявольские силы, выдвинул и более долгосрочное условие для освобождения демонов. Отныне они были обязаны защищать буддистское правоверие. Вообще, с точки зрения тантризма, неэкономно уклоняться от общения с тёмными духами и энергиями — надо научиться не отметать их, а использовать в своих целях. Любая энергия может сгодиться в оккультном хозяйстве [205].

Опираясь на это предание и на это тантрическое учение, заискивание именно перед этими жестокими и кровожадными гениями заняло первенствующее место в народном культе. В буддистских монастырях Монголии и Тибета ежедневное утреннее служение начинается с принесения кровавой жертвы «хранителю веры Чжамсарану и другим лютым божествам и гениям», «божественным палачам и смертоносцам врагов веры и добродетели».

Вот описание этих служб в книге русского этнографа А. М. Позднеева, переизданной в 1993 г. в Калмыкии самими буддистами: «Приносящие балин хувараки перед началом служения долженствуют прежде всего созерцать Чжамсарана и представить себе все пространство мира пустым. В пространстве этой пустоты они должны представить себе безграничное море из человеческой и лошадиной крови, в котором треугольником волнуются волны; в самой середине этих волн — четырехугольную медную гору и на вершине её — солнце, человеческий и конский труп, а на них Чжамсарана. Лицо у него красное; в правой руке, испускающей пламя, он держит медный меч, упираясь им в небо; этим мечом он посекает жизнь нарушивших обеты. В левой руке он держит сердце и почки врагов веры; под левой мышкой прижал он кожаное красное знамя. Рот страшно открыт, 4 острых клыка обнажены; имеет три глаза и страшно гневный вид. Он коронован пятью человеческими черепами. Стоит он среди пламенеющего огня премудрости».