Эрвин Панофский - Готическая архитектура и схоластика

Невозможно здесь — да и нет такой необходимости — описать, каким образом этот принцип разворачивающейся подразделенности (или, если смотреть на это с другой стороны, множественности) во всё большей степени оказывал влияние на сложение концепции всего здания, вплоть до малейших деталей. На гребне этой тенденции опоры были поделены и подразделены на главные столбы, менее важные столбы и еще менее важные колонны; ажурность переплетений окон и трифориев и декоративные аркады подразделены на первичные, вторичные и третичные средники и профили; нервюры и арки подразделены на ряд лепных украшений. Можно упомянуть, однако, что сам принцип соответствия, который контролирует весь этот процесс подразделений, предполагает и обеспечивает относительное единообразие, которое отличает архитектурный язык Высокой Готики от Романского стиля. Все части, которые находятся на том же «логическом уровне» (и это особенно заметно в тех декоративных и репрезентационных чертах, которые в архитектуре соответствуют similitudines Фомы Аквинского), стали задумываться как члены одного класса, так что огромное разнообразие балдахинов, орнаментировка цоколей архивольт и, прежде всего, форма столбов и капителей подавлялись в пользу таких вариаций, которые имеют место в природе среди индивидов лишь одного вида. Даже в мире моды XIII столетие отличает умеренность и единообразие (причем и в том, что касается различий между мужскими и женскими нарядами), что не было свойственно ни предыдущему, ни последующему периоду.

Теоретически неограниченная фрагментированность здания ограничивается той концепцией, которая соответствует третьему требованию Схоластических трактатов: «четкая различимость и дедуктивная убедительность». В соответствии с «классическими» стандартами Высокой Готики, индивидуальные элементы, с одной стороны, формируют неделимое целое, а с другой, они должны проявить свои отличительные черты с помощью четкой отделенности одного от другого: столба от стены или от центра опоры, нервюры от своего окружения, всех вертикальных элементов от арок, их несущих, но при этом все эти элементы должны сохранять между собой ясно выраженное соотношение. Мы должны быть в состоянии различать, какой элемент принадлежит какому, и из этого происходит то, что можно было бы назвать «постулатом взаимной выводимости» — не в размерах, как это было в классической архитектуре, но в соотнесенности элементов здания между собой. Если в Поздней Готике допускались текучие переходы и взаимопроникновения архитектурных элементов, — и часто все это имелось в переизбытке, — а подчас бросался вызов правилу соответствия введением, например, излишней расчлененности потолка и недорасчлененности опор, то классический стиль требует того, чтобы мы могли представить себе не только интерьер, исходя из экстерьера, или вывести форму боковых нефов из формы центрального нефа, но также и, скажем, организацию целого здания из поперечного разреза одной колонны.

Однако все это уводит от главной темы нашего исследования. Если говорить об архитектуре XII и XIII веков, то альтернатива «все есть функция — все есть иллюзия» так же мало к ней приложима, как и альтернатива «все есть поиск истины — все есть интеллектуальная гимнастика и риторика» мало приложима к философии XII и XIII веков.

Здесь мы имеем дело не с рационализмом в смысле чистой функциональности и не с «иллюзией» в смысле «искусства для искусства» в понимании современной эстетики, а с тем, что может быть названо «визуальной логикой», которая образно может проиллюстрировать положение Фомы Аквинского nam et sensus ratio quaedam est (ибо и чувство есть в определенной степени разум). Человек Схоластического мировоззрения рассматривал способ архитектурного выражения точно так же, как он оценивал способ литературного изложения, то есть с точки зрения manifestatio. Он полагал бы само собою разумеющимся то, что главной задачей введения множества элементов, которые составляют собор, было обеспечение стабильности, точно так же, как он полагал само собой разумеющимся то, что главной задачей множества элементов, которые составляют «Сумму», является обеспечение достаточной обоснованности.

Но он не был бы удовлетворен, если бы эта видимая расчлененность здания на составляющие элементы не позволяла ему «прочитать» заново сам процесс сложения архитектурной композиции, подобно тому как расчлененность «Суммы» на части, подчасти и т. д. позволяла ему прочитать заново сам процесс развития мысли. Для него великое разнообразие колонн, нервюр, опор, ажурностей и прочих архитектурных деталей являлось самоанализом и самообъяснением архитектуры, подобно тому как обычный аппарат частей, различий, вопросов и пунктов Схоластического трактата был для него проявлением самоанализа и самообъяснения философского размышления. Там, где гуманистический ум требовал максимума «гармонии» (безупречной четкости в изложении, безупречной пропорциональности, которой, по мнению Вазари, так недоставало Готической архитектуре), Схоластический ум требовал высказанности. Он принимал «незаинтересованное» прояснение функции и настаивал на именно таком прояснении, точно так же, как он принимал «незаинтересованное» прояснение мысли с помощью языка и настаивал на именно таком прояснении.

Для того, чтобы достичь своей классической фазы, Готическому стилю потребовалось не более ста лет — от Сен-Дени Сюжера до Пьера де Монтеро, — и можно было бы ожидать, что это быстрое и удивительно интенсивное развитие будет проходить с невиданной ранее последовательностью и по прямой. Однако этого как раз и не происходило. Последовательным это развитие было, а вот прямым — нет. Совсем наоборот, при рассмотрении эволюции от начальных этапов к «окончательным решениям» создается впечатление, что это развитие шло чуть ли не скачкообразно, делая два шага вперед и один назад, так, как будто строители специально ставили препятствия на своем пути. И это можно наблюдать не только в тех случаях, когда недостаток средств или неблагоприятные географические условия приводят к движению вспять, но и в памятниках, относящихся к самым значительным достижениям Готики.

«Окончательное» решение общего плана было достигнуто, как мы помним, в базилике с трехчастным нефом; трансепт тоже стал трехчастным и четко выступающим из нефа, но сливающимся, так сказать, с пятичастным пред-хором; развилось полукружие апсидного завершения с обходной галереей и капеллами. На первый взгляд, естественным было бы прямоугольное развитие, как в церквах Сен-Жермен и Сен-Люсьен-де-Бовэ, в которых предугадываются все эти черты еще в начале XII века. Вместо этого мы обнаруживаем драматическую борьбу между двумя контрастирующими решениями, каждое из которых, кажется, уводит прочь от конечного результата. Церковь Сен-Дени Сюжера и собор в Сансе давали чисто продольную модель, только с двумя башнями фасадной части и трансептом, который был укорочен или полностью опущен — именно такой план был принят в Нотр-Дам в Париже и в церкви в Манте, а в соборе Высокой Готики в Бурже выступающий трансепт был сохранен. Словно протестуя против таких решений, мастера из Лаона (которые, возможно, учитывали необычность размещения храма на вершине холма) обратились к германской идее многосоставности с выступающим трехчастным трансептом и многими башнями (пример такого решения — собор в Турнэ), и понадобилось значительное время, — два последующих поколения строителей и два собора, — прежде чем были упразднены излишние башни над трансептом и средокрестием. Собор в Шатре был запланирован с не менее чем девятью башнями; в Реймсе собор был запланирован с семью башнями, как и в Лионе, и лишь в Амьене вернулись к плану с двумя фронтальными башнями.