Андрей Кураев - Почему православные такие упертые?

И даже полемика с московским обновленчеством 90-х годов нередко превращалась в столкновение двух идеологий, двух утопий. От некоторых статей, оппонирующих обновленцам, оставалось ощущение, что принадлежат они не православным публицистам или богословам, а старообрядцам - настолько явственно в них сквозила нутряная убежденность в том, что Евангелие есть всего лишь приложение к Типикону.

У обоих крайностей общая интуиция: будущего нет. В будущем ничего не произойдет. История Церкви кончилась или кончается. Реформаторы говорят: если сейчас, сегодня не провести реформы - православие исчезнет. Их оппоненты заявляют: именно если начать реформы - православие исчезнет, и потому никаких реформ ни сейчас, ни в будущем. Реформаторы настаивают: все надо сделать сейчас. И слышат в ответ: вообще не надо творить ничего нового, ибо все уже сделано в далеком прошлом. В обоих случаях будущее лишается права на самостоятельное решение. И там и там - неумение ждать, неумение ожидать чего-то нового от будущего, а не от сегодняшнего дня. В обеих партиях нет доверия к будущему, к тому, что в Церкви еще будут силы, которые смогут додумать то, над чем начал думать наш век, что будут силы, которые умнее и подлиннее, чем мы, смогут пережить наши боли, что они смогут исцелить те стороны церковной жизни, от которых болели наши сердца.

Я полагаю, что в этой ситуации лучше последовать совету англичан, которые, когда появляется некоторый дискуссионный проект, предлагают: “на этом надо поспать”. Идеи должны бродить десятилетиями. Скорость импульса, передающего решение головы рукам, должна быть ограниченна. Не все то, что теоретически позволительно, сразу же следует реализовывать. Реформаторы больны очень русской болезнью: болезнью утопизма. Утопист полагает, что раз уж в его голове созрело представление об идеальном переустройстве бытия, то в случае его прихода к власти он в 24 часа осчастливит всю Вселенную. Не должно быть запрета на обсуждение в церковной мысли и прессе проектов реформ. Но не должно быть и “недержания реформ”: только до чего-то додумался - так сразу и реализовал.

Церковным реформаторам можно адресовать строки Константина Победоносцева:

Срывая с дерева засохшие листы,

Вы не разбудите заснувшую природу,

Не вызовите вы, сквозь снег и непогоду,

Весенней зелени, весенней теплоты!

Придет пора - тепло весеннее дохнет,

В застывших соках жизнь и сила разольется,

И сам собою лист засохший отпадет,

Лишь только свежий лист на ветке развернется...

Если церковь действительно жива - то с ее жизнью надо обращаться благоговейно и терпеливо. У нее могут быть свои ритмы жизни, не совпадающие с ритмами искателей приключений. Нечто неживое и искусственное есть не в консерватизме духовенства, а в обновленческом активизме. Уж слишком механическое отношение к Церкви и к ее жизни присуще модернистам, слишком “социологическое” [91][91]. И поэтому противостояние реформаторов и традиционалистов не стоит стилизовать под столкновение творческой личности с косным аппаратом. Просто “реформаторы” восприняли Церковь как материал для своих творческих экспериментов: своими героическими усилиями они призваны оживить Церковь, которую они считают не то мертвой, не то параличной. А “материал”-то оказался не мертвым. Церковь оказалась живой. И произошла нормальная реакция нормального живого организма на слишком искусственное вмешательство в ее жизнь.

Имеет ли право христианин на улыбку? Или ортодокс обречен на вечную серьезность и скорбность?

За ответом на этот вопрос можно обратиться в мир английского писателя Гилберта Честертона.

Честертон – католик. И это похвально.

А вот если сказать, что Чаадаев – католик, то это (в моей системе ценностей) будет звучать уже огорчительно.

И никакие это не двойные стандарты. Просто нога, поставленная на одну и ту же ступеньку, в одном случае возносит главу, опирающуюся на эту ногу, вверх, а в другом случае она же и на той же ступеньке – опускает ее вниз.

Честертон родился в 1874 году в протестантской стране (Англии) и протестантом (англиканином). Католичество – его взрослый (в 48 лет), сознательный и протестный выбор. Это шаг в поисках традиции.

Cовременность твердит тебе: мол, раз уж выпало тебе родиться в моем феоде, то ты, человек, есть моя собственность, а потому изволь смотреть на мир так, как я, Сиятельная Современность, смотреть изволю…

Но Ортодоксия, взыскуемая Честертоном – это компенсация случайности рождения: «Традиция расширяет права; она дает право голоса самому угнетенному классу — нашим предкам. Традиция не сдается заносчивой олигархии, которой выпало жить сейчас. Все демократы верят, что человек не может быть ущемлен в своих правах только из-за такой случайности, как его рождение; традиция не позволяет ущемлять права человека из-за такой случайности, как смерть. Демократ требует не пренебрегать советом слуги. Традиция заставляет прислушаться к совету отца. Я не могу разделить демократию и традицию, мне ясно, что идея — одна. Позовем мертвых на наш совет. Древние греки голосовали камнями — они будут голосовать надгробиями. Все будет вполне законно; ведь могильные камни, как и бюллетени, помечены крестом».

Да, я не могу не жить в своем, в двадцать первом веке. Но жить я могу не тем, что этот век создал или разрушил, а тем, что было открыто прошлым векам. Солидарность с традицией дает освобождение от тоталитарных претензий современности, норовящей заменить твои глаза своими линзами

Так что для автора «Ортодоксии» переход в традиционное католичество (не забудем, что Честертон жил в эпоху, когда католическая Церковь еще и слыхом не слыхивала, что такое «аджорнаменто») - это гребок против течения. Это шаг от более нового (антиклерикализма и протестантства) к более старому. Шаг в сторону Ортодоксии.

А если русский человек принимает католичество – то это шаг от Православия. Ступенька та же. Но Православие теперь не перед твоими глазами, а за твоей спиной.

Выбор бунтаря, подростка (и цивилизации, воспевающей юношеские моды) в том, чтобы убежать из дома, перевернуть землю. Выбор Честертона – остаться в доме. Даже в таком доме, в котором есть протечки.

Легко уйти в протестанты, создать свою конфессию и объявить, что настоящих христиан в веках, пролегших между Христом и тобой, не было. Легко поддакивать антицерковным критикам: ай-ай, крестовые походы, ой-ой, преследования еретиков, ах-ах, какие же все это были плохие христиане (и про себя: не то, что я).

Труднее – честно войти в традицию. И сказать: история Церкви – это моя история. Ее святость – моя святость. Но и ее исторические грехи – мои грехи, а не «их». Встать на сторону той церкви, даже дальние подступы к которой перекрыты шлагбаумами «инквизиция» и «крестовые походы» – это поступок. Поступок тем более трудный, что в ту пору сама эта церковь еще не пробовала приподнять эти шлагбаумы своими нарочитыми покаянными декларациями .