Рене Жирар - Насилие и священное

Именно неожиданное возвращение эдипова треугольника и заставляет Фрейда говорить, что сыну очень нелегко вытеснить Эдипа! На самом деле это самому Фрейду никак не удается от него избавиться. Преследуемый миметической конфигурацией, он постоянно чертит треугольник, который считает треугольником вечного комплекса и который на самом деле есть треугольник мимесиса, неизбежно безуспешного: у Фрейда все время «просится на язык» игра образца и преграды, но он так и не смог это выговорить.

Мы ограничились расшифровкой лишь двух или трех ключевых пассажей, взаимосвязь которых нам представляется весьма показательной, но мы могли бы выбрать и многие другие места — в том числе и так называемые «клинические» случаи — со столь же убедительными результатами. В рассматриваемых нами текстах несколько раз появляется ключевой термин фрейдовской проблематики — амбивалентность, — относительно которого можно показать, что он одновременно обличает и наличие миметической конфигурации в мысли Фрейда, и неспособность Фрейда правильно определить соотношение трех элементов в этой схеме — образца, ученика и объекта, за который ученик и образец неизбежно вступают в спор, поскольку образец своим желанием указывает на него ученику, поскольку это — общий объект. В желании все общее означает не гармонию, а конфликт, нам это кажется известным, а на самом деле мы этого не знаем.

Термин амбивалентность появляется в конце двух — уже цитировавшихся — определений эдипова комплекса — в «Массовой психологии…» и в «Я и Оно». Вот еще раз оба пассажа:

…Идентификация с отцом принимает теперь враждебную окраску и делается идентичной с желанием заместить отца и у матери. Ведь идентификация изначально амбивалентна.

Идентификация с отцом отныне принимает враждебную окраску и превращается в желание устранять отца и заменить его собой у матери. С этих пор отношение к отцу амбивалентно, создается впечатление, будто содержащаяся с самого начала в идентификации амбивалентность стала явной.

Мы помним, как идентификация с отцом была определена в самом начале: она не имела «ничего общего с пассивной или женственной установкой…», — и тогда казалось, что перед нами нечто вполне цельное и недвусмысленное. Почему же несколько позже Фрейд приписывает ей принципиальную «амбивалентность», о которой до тех пор, по-видимому, и не подозревал? Просто потому, что теперь он догадался (и интуиция его не обманула), что позитивные чувства первой идентификации: подражание, восхищение, преклонение — обречены неминуемо превратиться в чувства негативные: отчаяние, виновность, злобу и пр. Но Фрейд не знает, почему дела обстоят именно так, а не знает он потому, что не может дойти до откровенно миметической теории желания, не может открыто признать в образце для идентификации образец самого желания, а значит — потенциальную преграду.

Всякий раз, как Фрейд приближается к противоречиям миметического желания, всякий раз, как он, не умея извлечь их на свет, ощущает их необходимость, он спасается в понятии амбивалентности. Амбивалентность приписывает изолированному субъекту, субъекту традиционной философии, то противоречие, место которого — во взаимоотношениях, в неуловимом «двойном зажиме».

А стоит этому противоречию разместиться в одиноком индивиде, как оно становится совершенно непостижимым; и тогда говорят, что оно, видимо, связано с «телом». Сам Фрейд внушает нам и убеждает себя, что, произнося слово амбивалентность, он совершает головокружительный спуск в те глубины, где сливаются психическое и соматическое. А на самом деле речь по-прежнему идет об отказе расшифровывать то, что расшифровке поддается. Но «тело», вещь немая, возразить не может. Сегодня каждый претендует на понимание «тела», на способность, вслед за Фрейдом, постичь его, тела, голос. Но во всех произведениях Фрейда нет ни единого примера амбивалентности, который бы не мог и в конечном счете не должен быть сведен к схеме «преграда-образец».

Перемещать конфликт в материальные пласты субъекта — значит превращать бессилие в добродетель, значит не только заявлять, что то взаимоотношение, которое мы не можем расшифровать, вообще не поддается расшифровке, но и что речь вообще не идет о взаимоотношении. И появляется «тело» субъекта, наиболее телесные области психики, наделенные более или менее органической склонностью наталкиваться на… преграду образцового желания. Амбивалентность превращается в главное качество телесности, поскольку питает психику. В лексиконе современной схоластики, рассуждающей о желании, «амбивалентность» — все равно что «снотворная сила» в лексиконе схоластики старой. С помощью этого и некоторых других понятий психоанализ, претендующий на деспиритуализацию представлений о человеке, на самом деле продлевает срок — и даже придает новое подобие жизни — тому мифу об индивиде, который он должен был рассеять.

У Фрейда хотя бы за «амбивалентностью» скрыта неполная, но все же реальная догадка о миметическом желании, — чего у других совершенно нет. Нужно задать вопрос, как же Фрейд ухитрился не найти столь простой механизм. В каком-то смысле сама эта предельная простота его и скрывает. Но есть и другая причина.

И найти ее несложно — она попадается нам на каждом шагу с самого начала нашего анализа. И разумеется, эта другая причина — самое ядро «эдипова комплекса», то есть тот краткий миг осознания, во время которого, как принято считать, желание отцеубийства и инцеста превращается у ребенка в формальное намерение. Мы все время видим, что отцеубийство и инцест во фрейдовском смысле составляют решающую преграду на пути радикально миметического желания. Чтобы убедить себя в том, что желание отцеубийства, желание инцеста действительно существуют, Фрейд вынужден отвергнуть направляющий желание образец и основать желание в объекте, то есть сохранить традиционную и ретроградную теорию желания; движение фрейдовской мысли в сторону радикального миметизма постоянно тормозит эта странная обязанность, своего рода долг, которым, судя по всему, сделались для него отцеубийство и инцест.

Мы видели, что миметическое соперничество обладает перед фрейдовском комплексом всевозможными преимуществами: оно устраняет, заодно с сознательностью отцеубийственного и инцестуального желания, еще и громоздкую необходимость вытеснения и бессознательного. Оно входит в ту интерпретативную систему, которая дешифрует миф об Эдипе; оно обеспечивает ту связность, на которую не способен фрейдизм, притом с такой экономией средств, о которой Фрейд даже и не мечтал. Раз это так, то почему же Фрейд отказывается от наследства миметического желания и прожорливо набрасывается на чечевичную похлебку отцеубийства и инцеста?