Мигель Унамуно - О трагическом чувстве жизни

И если вера это осуществление надежды, то в надежда, в свою очередь, является формой веры. Вера, пока oнa не подаст нам надежду, остается бесформенной, неопределенной, хаотической, потенциальной верой; она - всего лишь возможность веры, желание верить. Но мы должны верить во что-то, и мы верим в то, на что надеемся, верим в надежду. Мы вспоминаем прошлое, познаем настоящее и верим только в будущее. Верить в то, чего мы не видели, значит верить в то, что мы увидим. Таким образом, вера, я повторяю, есть вера в надежду; мы верим в то, на что надеемся.

Любовь заставляет нас верить в Бога, на которого мы уповаем и от которого мы надеемся получить будущую жизнь; любовь заставляет нас верить в то, что творит в нас эта греза надежды.

Вера это наше страстное желание вечного, Бога, и надежда есть страстное желание Бога, вечного, нашей божественности, желание, которое встречается с верой и нас возвышает. Верою человек обращается к Богу и говорит Ему: «Верую, подай мне, Господи, во что мне верить! ". И Бог, божественное в человеке, направляет его надежду на жизнь иную, дабы он верил в нее. Надежда есть награда за веру. Поистине надеется лишь тот, кто верит, а верит лишь тот, кто поистине надеется. Мы верим только в то, на что надеемся, так же как надеемся только на то, во что верим.

Именно надежда назвала Бога Отцом, и именно она продолжает давать Ему это имя, чреватое утешением и тайной. Отец подарил нам жизнь и дает нам хлеб, питающий ее, и мы просим Отца о том, чтобы Он сохранил нам жизнь. И если именно Христос самым совершенным сердцем и самыми чистыми устами назвал Отцом своего и нашего Отца, если христианское чувство возвышается в чувстве отцовства Бога, то это потому, что во Христе род человеческий возвел в высшую степень свой голод по вечности.

Возможно нам скажут, что это страстное желание веры, эта надежда есть не что иное, как эстетическое чувство. Пожалуй, это тоже передает содержание надежды, но не удовлетворяет ему полностью.

Действительно, в искусстве мы ищем средство увековечения. Если в прекрасном дух на миг успокаивается, отдыхает и находит облегчение, хотя и не излечивается от тоски, то потому, что прекрасное это откровение вечного, божественного в вещах, и красота есть не что иное, как увековечение мимолетного. И так же, как истина является целью рационального познания, красота является целью надежды, быть может, иррациональной в своей основе.

Ничто не утрачивается, ничто не проходит бесследно, но все так или иначе пребывает вечно, и все, что произошло во времени, возвращается в вечность. Временной мир коренится в вечности, и в ней вчера соединяется с сегодня и завтра. Перед нами пробегают сменяющие друг друга эпизоды, как в кинематографе, но кинолента остается единой и целостной по ту сторону времени.

Физики говорят, что не исчезает ни единый кирпичик материи, ни единый сгусточек энергии, но что и то, и другое трансформируется и транслируется, продолжая существовать. А раз так, то разве может быть утрачена хоть какая-нибудь форма, пусть даже мимолетная? Следует верить - верить и надеяться! - что тоже нет, что где-то она остается заархивированной и увековеченной, что существует некое зеркало вечности, в котором собираются, не теряясь друг в друге, образы всего, что произошло во времени. Каждое впечатление приходящее ко мне, откладывается в моем мозгу, каждое впечатление, как глубокое, так и слабое, оседает в глубинах моего подсознания; но оттуда оно оживляет мою жизнь, и если бы весь мой дух в целом, все содержание моей души было бы мной осознано, то ожили бы все мои мимолетные впечатления, забытые, неясно воспринятые и даже те, что прошли незамеченными. Я несу в себе все, что произошло до меня и со мной продолжило свое существование, и, быть может, все это живет в моих зародышах, и все они целиком живут во всех моих предках, и будут, вместе со мной, жить в моих потомках. И, быть может, я, весь я, со всею этой моею Вселенной, живу в каждом из моих творений, или, по крайней мере, мое самое существенное живет в них, то, что делает меня мною, моя индивидульная сущность.

А эта индивидуальная сущность каждой вещи, то, что делает ее ею и не чем иным, каким образом она открывается нам, если не как красота? Разве не является красота какой-либо вещи не чем иным, как ее вечной сущностью, тем, что соединяет ее прошлое с ее будущим, тем, что от нее остается и оседает в глубинах вечности? Да разве это не откровение ее божественности?

И эта красота, являющаяся корнем вечности, открывается нам любовью и является величайшим откровением любви Бога и знаком того, что мы должны победить время. Именно любовь открывает нам вечность в нас самих и в наших ближних.

Это прекрасное, вечное в вещах пробуждает и воспламеняет нашу любовь к ним? Или наша любовь к вещам открывает нам прекрасное, вечное в них? Разве красота не является творением любви, точно так же, как чувственный мир является творением инстинкта самосохранения, а сверхчувственный мир - творением инстинкта увековечения, и в том же самом смысле? Не является ли красота, а с нею и вечность, творением любви? «Если внешний наш человек, - пишет Апостол (II Кор . IV, 16), - и тлеет, то внутренний со дня на день обновляется». Человек, принадлежащий миру кажимостей, которые преходят, тлеет; но человек, принадлежащий реальности, остается и возрастает. «Ибо кратковременное легкое страдание наше производит в безмерном преизбытке вечную славу» (там же, 17). Страдание наше вызывает в нас тоску, а тоска, взрываясь от своей собственной полноты, оказывается для нас утешением. «Когда мы смотрим не на видимое, но на невидимое: ибо видимое временно, а невидимое вечно» (там же, 18).

Это страдание порождает надежды, они-то и есть прекрасное в нашей жизни, высшая красота, иначе говоря, высшее утешение. А поскольку любовь есть страдание, она является состраданием и находит себе лишь временное утешение. Трагическое утешение. И высшая красота это красота трагедии. Когда, чувствуя, что все преходит, что преходим и мы сами, что преходит все то, что принадлежит нам, и все то, что нас окружает, мы испытываем тоску, сама тоска открывает нам утешение в непреходящем, вечном, прекрасном.

Эта красота, таким образом нам открывшаяся, эта вечность кратковременного, осуществляется только практически, живет только благодаря деятельному милосердию. Надежда в действии есть милосердие, так же как красота в действии есть добро.

Корень милосердия, увековечивающего все то, что любимо, и являющего нам сокрытую в нем красоту, это любовь к Богу, или, если угодно, милосердие, обращенное к Богу, сострадание к Нему. Любовь, сострадание, как мы сказали, персонализирует все; открывая страдание во всем и персонализируя все, она персонализирует также и саму Вселенную, которая тоже страдает, и таким образом открывает нам Бога. Ибо Бог открывается нам потому, что страдает Он и страдаем мы; Он требует нашей любви потому, что страдает, и Его любовь дарована нам потому, что мы страдаем, вот почему тоской вечной и бесконечной покрывает Он нашу тоску.