Василий Ефремов - Иисус Христос — Homo sapiens. Тацинский апокриф

Безусловно, современному великовозрастному конфирманту можно извернуться и с помощью математики осознать триединство. Или, в конце концов, просто принять как есть. Но зачем? Во имя антиязыческого единобожия? Как-то антагонизм монотеизм/политеизм или христианство/язычество современнику уже не представляется злободневным или принципиальным. И почему бы не принимать Христа как он есть — Бог (хоть все это и беллетристично для материалиста), имеющий право на единосущность? Есть ли смысл в нашей всепонимающей современности во имя проформы лишать индивидуальности, смазывать величие Отца, Матери и Сына? Да и Духа. Духа человеческого ли или Духа святости, заполняющего душу в храмах. Пусть Троица, но не ипостасей, а полноценных, уважаемых божеств. Может быть, Дух — это и есть то, что их объединяет (и соединяет с верующими).

Пост скриптум мы можем спокойно разобраться в сути дела. А суть удивительно проста. Праотцы церкви — Иустин (100–165), Татиан (ум. в 175), Пантен (ум. в 203) Климент Александрийский (150–215), Ориген (185–254), Александр Иерусалимский (конец II века-251) и др. были бы поражены оборотом дела, рационализацией Нового завета. При ближайшем рассмотрении рационализатором явился фактически один человек — Григорий Богослов. Григорий Назианзин (330–390 гг.) за свои речи и трактаты по догматике получил самое высокое звание — Богослов. Безусловно одаренным мыслителем был Григорий, но, по-видимому, и не совсем нормальным. Отмечается его повышенная склонность к рефлексии, углубленному самоанализу, поэтическая мечтательность. Склонный к мистике, одиночеству, он не был способен завести семью. Григорий буквально зациклился на постижении мудрости «недоступной логическим доводам». Знаменитый «певец Пресвятой Троицы» сумел увлечь своей идеей Василия Великого, его брата Григория Нисского — основателей «Каппадокийского кружка», а также Афанасия Александрийского, далее повлиявших на других отцов церкви. Проследим аргументацию Богослова в цитатах: «Я еще не начал думать об Единице, как Троица озаряет меня Своим сиянием. Едва я начал думать о Троице, как Единица снова охватывает меня. Когда Один из Трех представляется мне, я думаю, что Это целое, до того мой взор наполнен Им, а остальное ускользает от меня; ибо в моем уме, слишком ограниченном, чтобы понять Одного, не имеется больше места для остального. Когда я объединяю Трех в одной и той же мысли, я вижу единый светоч, но не могу разделить или рассмотреть соединенного света», — это прислушивание к себе для психологов. «Единица приходит в движение от Своего богатства, двоица преодолена, ибо Божество выше материи и формы; Троица замыкается в совершенстве, ибо она первая преодолевает состав двоицы. Таким образом, Божество не пребывает ограниченным, но и не распространяется до бесконечности. Первое было бы бесславным, а второе — противоречащим порядку. Одно было бы совершенно в духе иудейства, а второе — эллинства и многобожия». Собственно, аргументация «на пальцах»: вполне постижимая забота — как-нибудь уйти от «иудейства» и не примкнуть к политеизму и показать тождество Создателей Ветхого и Нового заветов (суетная гордыня). А чем аргументация Л. Толстого хуже? Но всему свое время. Церковный собор в Константинополе (не без яростных споров) утвердил высший догмат и избрал Григория Богослова епископом столичной кафедры. Далее «троичный» догмат превращался в канон, точнее — в «канон всех канонов». Мудрость «не доступная логическим доводам» по мере прогресса просвещения постепенно попадала в кавычки. Но назад пути не было, догмат, реализуя свою ущербность, развалил христианство, рикошетом расколол православие, не едина по этому поводу и современная паства.

Еще повторим: нет ни прямого, ни косвенного упоминания о Триедином Боге ни в Ветхом завете, ни в Новом, не видела надобности в Троице апостольская мысль, обошлись без «нелогической мудрости» и праотцы церкви. Отклонение от вероучения — это явный исторический запрос, явное и безусловное самовольство.

Мимоходом заметим, что если бы понадобилось не триединство, а четыреединство, оно было бы не хуже обосновано христианскими богословами и с таким же жаром стало бы защищаемым и воспеваемым, и эквивалентно абсурдным.

Что думал Иисус о христианстве? Точнее, о мессианстве, христианством оно назовется много позже. Да ничего. «Иисус не был христианином, он был иудеем» (Вельгаузен). Напротив, по словам непререкаемого бл. Августина, «то, что мы называем христианством, было всегда, от начала мира до явления Христа во плоти». Ну а как бы сказали сейчас, Иисус имел христианство своим бизнесом. Бизнесом насущным, сопряженным с выживанием, но все же романтическим и даже временами поэтическим, здесь можно согласиться с Ренаном. Впрочем, насчет выживания — это слишком: Иисус в крайнем случае имел про запас профессию плотника. Но никогда он не вернулся бы к этой профессии. Даже после описываемой неудачи, останься в живых, он не забыл бы, что он — пророк. Молодые мысли его занимали словоблудия оппонентов-фарисеев, Антипа Ирод — хозяин Галилеи, заботы об учениках, чтобы они не разбежались, забота о своей форме, об аудитории, шлифовка своих умозаключений по поводу Писания — своего учения, обдумывание проповедей, совершенствование целительских приемов. Не станем говорить о мелочах. И он наслаждался жизнью, как и всякий успешный молодой человек. «Иди, наслаждайся жизнью», — говаривали сицилийские мафиози, отпуская человека живым. И наблюдал, копил свою растущую популярность, значимость, превосходство над фарисеями. До того момента, когда его осенило: да ведь я не рядовой пророк, я — личность, практически равная синедрионистам, да и мессианская сила влияния у меня есть, не в пример иерархам. И идеи, которые я взял на вооружение (всегда имел) — истинные. А Моисеев Закон поустарел и требует очевидной правки по ряду положений. За это можно рискнуть поспорить и с самими синедрионистами. И это было началом конца или, точнее, началом начал. Дело молодое, многие из нас в молодости были реформаторами (новаторами) в своих профессиях. Так повелела эволюция.

Поставим все-таки акцент. Столетиями Иудея пророчествовала, ожидала приход мессии, конечно же не затем, чтобы он подорвал основы ее официальной веры, религии и обосновал новую. Иисус, названный Христом, то есть мессией, и сам, по-видимому, собирался лишь подправить слишком жесткие нормы Моисеева закона. В лучшем случае. Иудея же ожидала мессию как справедливого царя-избавителя, воинствующего, уничтожающего и мстящего, обращающего врага в прах и меньше праха, кого — зависело от времени прихода, недостатка врагов у Израиля не было (включая царя-чужака). Но история повернула по-своему. И Иисус, хоть и Христос (в переводе с греческого — мессия), но все же не иудейский мессия в историческом понимании этого слова (кому до этого дело в вихре веры?). А уж племенам, допустим, Мексики, Центральной и Южной Америки, такой мессия с подачи конкисты и в страшном сне не снился.