Александр Эткинд - Хлыст

Не было у него телесных знаков своего духовного видения. Слишком отвлеченно принимал Достоевский свои прозрения, и потому телесная действительность не была приведена в соприкосновение у него с духом. Отсюда неоткуда было ждать его героям телесного преображения [1558].

Отныне пророческие видения должны воплощаться в собственной жизни тела, а не в одних лишь «корчах и судорогах душевных болезней», как у Достоевского. Это важная новация; в творчестве Белого она воплощается столь же радикально, как у Блока и Клюева, но более осознанно.

Обозначился путь человечества, но не там, где ожидали его. Оказалось — этот путь ведет прямо в небо […] Это — путь внутреннего изменения человека — духовного, психического, физиологического, физического. […] Человечество обречено или на физическое вырождение, или новые органы должны формироваться, чтобы вынести нервную утонченность лучших из нас […] Выродиться из наших условий жизни, переродиться должен тот, кто воплотит в себе всю силу теургических чаяний [1559].

Подчиняясь естественной логике, фантазия Белого обращается к детям: «О, если бы мы были, как дети, чтобы и нам приблизиться к Царствию Небесному». Дети невинны, как ангелы; теургия нужна для того, чтобы взрослого человека уподобить ребенку — и Христу. «Минуты вечной гармонии предполагаются знакомыми, давно узнанными, когда начинаешь испытывать это несравненное чувство… Богосыновства», — писал Белый. «И уже стоишь на пороге. И восторг не душащий, а глубокий, мягкий, белый, длительный. Это как бы второе небо». Белый чувствует вслед за Достоевским и его Идиотом : «это состояние связано с эпилепсией». Но неожиданно использованная им техническая метафора больше похожа на параноид:

Это наступление необычайного могущества. […] Отсюда, с этих величайших высот духа все возможно. И уже стихии как бы являются подчиненными. Как будто находишься в тайной комнате со всевозможными рычагами и винтами, только не знаешь, поворот какого рычага влечет за собой желаемое, стихийное изменение [1560].

В философском романе, телесные последствия наступают по мере того, как герой осуществляет свою философскую идею. Страдания его измененного тела — специально подходящая к случаю форма искупления его идеологического греха. Критикуя Достоевского за отсутствие «телесных знаков своего духовного видения», Белый дополняет его образы своей телесной фантазией, собственными ощущениями близкой возможности или даже реальности телесного преображения, преображенного тела.

Такое понимание СГ в целом и Дарьяльского в частности соответствует некоторым толкованиям этого текста современниками. Гендерные формулировки организовали всю рецензию Бердяева. Хлыстовская стихия женственна; герою Белого в столкновении с ней не хватило мужества. «Гибель Дарьяльского глубоко символична. […] Гибнет наше культурное интеллигентное общество от расслабленности, от отсутствия мужественности», — писал Бердяев [1561]. Роман Гуль считал «бесполость» Белого главной особенностью его творчества. «В творчестве Белого нет опоры, нет главного, что бы скрепило его — нет пола», — писал критик [1562]. По его мнению, и Дарьяльский, и Катя с Матреной, и все без исключения персонажи Петербурга — бесполы; только Кудеяров, которого Белый, по мнению Гуля, изобразил «с изуродованным полом», — один Кудеяров вышел плотским [1563]. О преобладании женского начала в хлыстовстве рассуждал в связи с СГ и Бахтин [1564].

В подлинно ритуальном акте жертва должна сотрудничать с палачом (или, в случае кастрации, с оператором); а Дарьяльский сотрудничать отказывается. Эта ситуация хорошо известна русской литературе: убийцы готовят ритуал, рассчитывая на сотрудничество жертвы, — но та своим отказом нарушает совершенство финальной сцены. В этой возможности разрушить зловещую теодицею публичного насилия — последнее убежище человека и минимальная гарантия его свободы. Личность бессильна перед физической реальностью насилия, но обладает властью над его мистикой и эстетикой, которые зависят от добровольного содействия жертвы. Таков смысл Приглашения на казнь Набокова, и драматические Сцены отказа от сотрудничества с палачом происходили на Московских процессах. Сходная идея питала воображение Белого в сценах пытки героя в романе Москва. В последний момент и герой СГ отказывается сотрудничать со своими мучителями. Возможно, поэтому его убивают и прячут, а не кастрируют и прославляют в качестве нового скопческого Христа.

Классическая проблематика теодицеи имела личное значение в связи с тем, что отец Белого был убежденным последователем Лейбница. Из воспоминаний мы знаем выразительную полемику между Бугаевым-старшим и Львом Кобылинским-Эллисом [1565], которые занимали полярные позиции в отношении проблемы мирового зла [1566]. Бугаев вслед за Лейбницем был уверен в том, что мир совершенен, а страдания нужны для всеобщего блага, и зла в мире нет. Эллис видел в зле онтологическую силу, а долгом поэта считал демонстрацию мирового зла, образец чему он находил у Бодлера. Цепь романов Белого, с их нарастающим натурализмом страдания, осуществляла бодлерианскую программу друга и опровергала Лейбницевы идеи отца. Борьба против теодицеи оказывалась борьбой против собственного отца. Демонстрация зла в текстах Белого не раз достигала своей кульминации в отцеубийстве.

«Мировая манила тебя молодящая злость», — писал Мандельштам на смерть Белого [1567]. В масштабе, который возможен только в прозе (или в революции), Белый рассказывал то же, что показывал Бодлер в Цветах зла : зло как таковое — бессмысленное, немотивированное, абсолютное; и его привлекательность, которая не уменьшается от знания его природы. В СГ самим качеством лирического текста Белый добивается того же эффекта, что и Бодлер, герой которого любит уродов и целует трупы: читатель то и дело верит в невероятное — в то, что и он вслед за героем любил бы глупую и некрасивую крестьянку, по доброй воле ночевал бы в сараях и дал бы сделать себя жертвой нелепого убийства. В Петербурге , в отличие от Золотого петушка и СГ, зло не одерживает абсолютной победы: Николай Аблеухов остается жив, чтобы ходить по полям и читать Григория Сковороду [1568]. Если его собственный опыт не доказал ему онтологическое существование зла, его убедит чтение Сковороды, которого не раз обвиняли в манихействе.

Актуальным для Белого предшественником здесь был Вольтер, классический оппонент Лейбница, и особенно его Кандид (новый перевод Которого, принадлежащий Федору Сологубу, вышел в 1911). Поклонник Лейбница изображен здесь в виде Панглоса, резонера и сифилитика. Подобно Бугаеву-старшему, Панглос верит в конечное совершенство этого мира, а оппонентов считает манихейцами; его ученик Кандид, подобно Белому, соревнуется с товарищами в описании своих бессмысленных страданий. Романтическая любовь стоила Панглосу «кончика носа, одного глаза и уха», а после очередного приключения его подвергают «крестообразному надрезу» [1569], что напоминает о судьбе Липпанченко, героя Петербурга. Возможно, от Вольтера ведут свое происхождение фонетические линии Петербурга, столь важные для Белого: Кандид мог дать свое имя Дудкину, Пан глос — Лип пан ченко.