Александр Эткинд - Хлыст

По словам Пришвина, Рябов рассуждал за столом на «нелепой смеси славянского с новейшим газетным». Есть две психологии, говорил он: «одна психология крови […] а другая психология — просто чистый янтарь, постав божий» (1/750). Слова Рябова перекликаются с собственным наблюдением Пришвина, важным для его личной философии: «В том-то и ужас хлыстовства, что у него разделение человеческого существа не скорбь, как у нас, а вполне сознательная мера» (там же). В этом Пришвин увидел противоположность хлыстовства старообрядчеству, в котором «дух и плоть слиты в единую сущность». У хлыстов же внутренний человек и внешний, богово и кесарево, радение и быт разведены еще больше, чем в привычном мире интеллигенции: та привычно скорбит о своей двойственности, а у хлыстов, по Пришвину, сознательно получается «как бы два человека в одном». Эта пропасть лежит внутри человека так же, как и между людьми. Один из питерских хлыстов, Петр Обухов называл ее «Астраль». У мистиков-декадентов Пришвин наблюдал такое же «астральное» расщепление: «пишут таинственно, говорят и живут обыкновенно» (1/587). У Блока он тоже видел «два лица» — одно красивое и искреннее, другое пошлое [1684]. Мучительное чувство собственной расщепленности не оставляло Пришвина до конца жизни, пока не привело к озарению:

Я сегодня нашел в себе мысль о том, что революционеры наши и церковники ограничены одной и той же чертой, разделяющие мир на небесный (там, на небе) и на мир земной (здесь на земле). […] На самом деле черты такой между земным и небесным миром вовсе не существует [1685].

На именинах у Рябова Пришвин познакомился с гостем из южно-русского хлыстовского корабля, называвшего себя ‘Новый Израиль’, посланцем его лидера Лубкова. Священное писание надо понимать иносказательно, как притчу, «переводя все на себя», — повторял этот сектант. Бог — в душе каждого человека; «Из нас всех Христос » (1/750; курсив Пришвина), — говорил лубковец. Во всем этом мало нового по сравнению со знакомыми учениями, замечает Пришвин; и действительно, хлыст дословно следует здесь за речами Шатова из Бесов.

Но вот где начинается изумительное: когда […], веруя в каждую букву Писания, что оно есть программа для устройства Царства Божия здесь, — эти люди приступают к осуществлению этого царства здесь. Сотни тысяч людей объединяются верой в земного Христа, какого-нибудь даровитейшего и умнейшего Лубкова. И потом дальше все, как в Писании: и пророки, и Иоанн Креститель, и семьдесят равноапостольских мужей. […] Пятьсот тысяч людей Старого Израиля и быстро растущая громадная армия Нового Израиля живут вместе с нами в той же России такой своеобразной жизнью, что страшно становится (1/752).

Преувеличивая цифры, Пришвин едва ли знает, о чем именно пророчит; нам, знающим будущее, легко понять эти слова как буквальное его предсказание. Архив Пришвина доносит интересную характеристику человека, воплощавшего в себе сектантскую утопию русского социализма — народника-сектоведа и большевика-аппаратчика, личного друга Легкобытова и Ленина: «Этот тупоумный Бонч-Бруевич, раб народа, заваленный материалами о народе, которые собирал всю жизнь и теперь не может ни издать их, ни обработать» [1686]. Пришвин вполне мог бы отнести это и к собственным недавним еще увлечениям.

Сразу после знакомства с Вячеславом Ивановым на собрании Религиозно-философского общества, Пришвин организовал «ученую экспедицию» к хлыстовской богородице, которая в Петербурге была «знаменита». Ее называли обычно «Охтенской богородицей»; в то время она жила, однако, не на Охте, а в Лесном. Скалдин упоминает, что Блок ездил к хлыстовской богородице за Московскую заставу [1687]. Мы знаем еще хлыстовскую богородицу, которую Вячеслав Иванов водил на свои лекции [1688]. Можно предполагать, что речь идет об одном и том же лице, Дарье Васильевне Смирновой.

Пришвин посетил Смирнову вместе с Вячеславом Ивановым и еще несколькими интеллектуалами 18 января 1909 года. В очерке Астраль он описал этот визит без упоминания фамилий своих спутников, но дневниковые записи определенно называют Иванова. «Целовали руки»; Иванов был «умилен». Пришвин отмечает физическую красоту Смирновой и ее самородную интеллигентность. Богородица была в зеленом платье, нарумяненная и напудренная, с холодными глазами. Пришвину нравилось, как она отвечала на вопросы мистиков из Религиозно-философского общества — «точно, умно, сильно» (2/588). Они задали симптоматичный вопрос и получили столь же характерный ответ: как богородица отнесется к русскому революционеру, который собирается бросить бомбу? Богородица отнеслась нейтрально: «Что же, и убейте, это ваше дело. Это природа, внешнее… Я думала, что вы приехали посоветоваться со мной, как нужно управлять людьми, а не убивать их» (там же). Еще она говорила: «Кто меня за женщину считает — женское получит. Кто за божество — божеское» [1689].

6 февраля Пришвин обсуждал этот визит с Легкобытовым. Тот был недоволен знакомством Смирновой с Вячеславом Ивановым: «Иван[ов] и богор[одица] — похоть. […] Грех — смерть», — записывал Пришвин слова Легкобытова [1690]. Впрочем, Смирнова и так ходила на собрания Религиозно-философского общества. Пришвин прямо вспоминал об этом: «Раза два я там встретил знаменитую Охтенскую богородицу» [1691]. В другой пришвинской записи о визите к Смирновой читаем:

Охтенская Богородица. Вторая Гиппиус по уму (Те же холодные глаза, и тоже напудрена). Условились говорить смешанно, частью по букве, частью по уму. Говорили про мир видимый и невидимый, «астральный».

«Вы близки», — сказала она мне комплимент.

Наука мешает религии, если становится на ее пути. Где бы она ни начинала говорить, везде замолкают и просят больше не ходить. Очень умная, одинокая и сильная личность [1692].

В марте 1914 года Пришвин участвовал в процессе по делу Смирновой в Петербургском Окружном суде и дал репортаж о процессе в очерке Астраль. Это своеобразный путеводитель по «царству петербургских хлыстов». Среди свидетелей по делу — знакомый нам Рябов; бывший учитель Смирновой, «новодеревенский Христос» Петр Обухов; наконец, Павел Легкобытов. Все они собрались на суде защищать Смирнову; значит, замечает Пришвин, есть между ними и нечто общее. Из известных, в Петербурге хлыстов не было только «замечательного человека А. Г. Щетинина, кочующего между хлыстами, революционерами и сыскным отделением» [1693]. Несколько лет назад Щетинин пытался заключить со Смирновой нечто вроде династического брака, но во время процесса над ней сам был в предварительном заключении.

Смирнова обвинялась в совращении православных в «изуверную» секту, в доведении до смерти двух женщин, отправленных ею на 40-дневный пост, и в свальном грехе. Миссионерское обозрение писало не стесняясь: суд явится «неопровержимым обличителем тех ложных восхвалений, какими обычно награждают каждое проявление сектантства наша жидо-масонская или жидо-кадетская пресса» [1694]. Приговор был суровым — лишение всех прав состояния и ссылка в Сибирь. Пришвин выступал свидетелем защиты. Обдумывая свое выступление на суде, он записывал: «я считаю учение Дарьи Васильевны высоким. […] Путь от крестьянской Евы до женщины, рождающей Бога — вот жизнь Дарьи Васильевны» [1695]. В дневниках Пришвин называл Смирнову «выдающейся русской женщиной» [1696].