Александр Эткинд - Хлыст

Я не назвал по имени Странника, его имя на устах всей России. Чем кончится его история — неисповедимо. Но она уже не коротка теперь, и будет еще очень длинна. Но только никто не должен на него смотреть как на «случай», «анекдот» [2165].

БЛОК.

В марте 1912 года Блок со слов своей сводной сестры Ангелины узнает о внутрицерковном конфликте между Синодом, который поддерживал Распутина, и опальным епископом Гермогеном. Блок передает их точку зрения так: «Гермоген — вполне свят. Илиодор […] меньше, но и он. Распутин — враг. Распутин — примыкает к хлыстам». С точки зрения рассказчицы, Мережковский тоже представлял собою «тонкое хлыстовство». Блок энергично возражал: «Отсюда нельзя ждать ничего, кроме тихого сначала, а потом кровавого ужаса». Его симпатии на стороне Распутина и объединенного с ним, в глазах общих врагов, Мережковского: ужас, тихий и кровавый, исходит от их противников. Гермоген пытается «опрокинуть тьму XVII столетия на молодой […] XX век» (6/132–134) [2166]. Молодой век — это Распутин. Через неделю Блок снова обсуждает эту ситуацию, теперь с Алексеем Ремизовым. Тот «сообщил еще много нового о Гермогене и Распутине — все больше выясняется; […] Гермоген (и Распутин) — действительно крупное и… бескорыстное» (7/136). По-видимому, Блок стремится теперь к более сбалансированному пониманию ситуации. Позже, читая разоблачения Илиодора (Труфанова) под названием Святой черт , Блок реагировал с возмущением: «Ужасные мысли и усталость вечером и ночью (отчасти — от чтения мерзостей Илиодора)» (7/289).

Действительно, близкие Блоку люди воспринимали Распутина совсем иначе, чем Илиодор. В 1916 году Клюев подарил Блоку свой сборник Мирские думы. Дарственная надпись на книге содержала следующее:

В своей мемуарной прозе Клюев подробно рассказывает о своей (скорее всего, вымышленной) встрече с Распутиным [2168]. Клюев, долгое время бывший первостепенным авторитетом для Блока, идентифицировался с Распутиным сознательно и с удовольствием. «Меня Распутиным назвали», — писал Клюев. Для поэта это отнюдь не оскорбление:

Автора можно убить, как убили Распутина; но за ним идут миллионы таких же. В стихах Клюева само поэтическое слово, высшая для поэта ценность, оказывается производным от Распутина и его культуры: «распутинской сноровкой, Как дитя, взлелеянное слово». Не только поэтическое, но, кажется, и божественное Слово физически воплощается в Распутина: «В испепеляющих сапогах Перед троном плясало Слово» [2170].

Судя по письмам и дневникам Блока, в дни своей работы в Чрезвычайной комиссии Временного правительства он более всего интересуется именно Распутиным. Допросы Вырубовой, Лохтиной, Протопопова, Хвостова, Белецкого давали ему более чем достаточную пищу для размышлений. Русскую историю 20 века надо писать «как увлекательный роман […] в духе более всего Достоевского», — пишет он матери (8/493). И тут же делится с ней идеей о том, что для понимания этих событий нужна «демоническая» точка зрения (8/492): снова ссылка на Лермонтова и его Демон кажется ключом к русской истории. 26 июня Блок записывает: «И ночью и утром я читаю интереснейший допрос Хвостова А. Н.» (кружки, Распутин и пр.) (7/269). 14 июля он продолжает работать с тем же источником: «противно и интересно вместе; вот придворные помои» (7/273). 4 августа перечитывает все то же: «увлекательно и гнусно» (7/295). Судя по дневнику Блока, его собеседники говорят с ним именно о Распутине, разделяя его эмоциональную вовлеченность. В. М. Руднев, один из следователей Чрезвычайной комиссии, рассказывал Блоку о Распутине «очень просто и глубоко» (8/500) [2171]. Белецкий, этот холодный профессионал сыска, в разговоре с Блоком неожиданно «всплакнул: Распутин ночью снится» (7/259).

На фоне погружения в работу Чрезвычайной комиссии у самого Блока созревает чувство, поэтическое выражение которого мы находим в дневниковой записи от 13 июля 1917 года, как раз во время работы с допросами:

Ночь, как мышь, […] глаза мои как у кошки, сидит во мне Гришка, и жить люблю, а не умею, и — когда же старость, и много, много, а за всем — Люба […] Баюшки, Люба, баюшки, Люба, господь с тобой, Люба, Люба [2172].

Сочетание старца с женой в этой лирической записи особенно характерно. Текст начинается деловой заметкой: «Кончил третий допрос Маклакова» и кончается колыбельной, пропетой жене. Посередине, как раз в точке перехода от дня к ночи, от дела — к любви, и оказалось чувство, выраженное словами: «сидит во мне Гришка» — словами, не содержащими и тени протеста. Лирическая запись говорит о том, как далеко зашла у Блока идентификация с его героем, — процесс, грозящий любому историку.

Узнав из газет о покушении на Распутина, Блок был встревожен. «Убит», — записывал он 2 июля 1914 года; «нет, жив. Узнали после» [2173]. В Русском слове появился материал приятеля Блока, Аркадия Руманова. «Хорошо о нем Руманов написал», — записывал Блок. Распутин напомнил Руманову «распространенный тип сектанта, человека ищущего». Это был «малограмотный сибирский мужичок, которому, по воле судьбы, довелось сыграть совершенно исключительную, сказочную роль». Глаза «почти гипнотизирующей силы»; речь, которую «почти невозможно передать», потому что это была «бессвязная, полубредовая нить самых неожиданных соединений»… Интересно это сочетание невнятной речи с особенной силой глаз: цивилизация репрессирует зрение и замещает его речью и письмом, поэтому настоящий человек из народа должен быть малограмотным и косноязычным, но зато гипер-зрячим (отчасти сходную конструкцию мы видели в Хлыстовках Цветаевой). В целом же Распутин описывался позитивно и едва ли не с восторгом, в котором легко различить эротические ноты: «он был легкий, веселый, приподнятый»; «чувствовалась истинная страсть в овладении душой собеседника»; «не отрывая своих изумительных глаз, он все время как бы гладил и ощупывал того, с кем говорил». Руманов определенно видел в Распутине художника: «несколько театральное впечатление», «чувствовался большой артист в смысле уловления души человеческой» [2174].

Вряд ли будет преувеличением сказать, что подлинным героем Блока в его истории русской революции становится Распутин. «Распутин — все, Распутин — всюду», — позже писал Блок, характеризуя прошедшие годы (6/10).

Распутин — пропасти, а Штюрмер (много чести) — плоский выгон […] Только покойный Витте был если не горой, то возвышенностью; с его времени в правительстве этого больше не встречалось: ничего «высокого», все «плоско», а рядом — глубокая трещина (Распутин), куда все и проваливалось (7/262).