Александр Ельчанинов - Православие для многих. Отрывки из дневника и другие записи

«У всадника развивается чувство свободы и власти» (Л. Браун) – всадник, верховая езда создали рыцарство и всю рыцарскую культуру. Какие чувства рождает управление автомобилем? Что несут в мир шоферы? Какую новую культуру создает автомобиль?!

Дом – очаг – пенаты. В прекрасной статье С. Франка «Религиозность Пушкина» страница отведена культу у Пушкина домашнего очага, пенатов, уединения.

Оказывается, стихотворение «Пора, мой друг, пора…» написано на листке, на обороте которого есть запись: «Скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню – поля, сад, крестьяне, книги, труды поэтические, семья, любовь, религия, смерть».

Откуда стыдность (и бесстыдство) наготы, запрещение ее в Библии и в религиозном сознании народов? Я думаю, что «голый человек» = «грешный человек», отпадший от Божией славы. Тела прародителей и тела святых облечены «светом, яко ризою»; у нас, павших, свет заменен одеждами до времени; «голое состояние» есть вызов Богу, утверждение в своем грехе.

Сегодня, глядя на молодого крестьянина-рабочего на площадке трамвая, я подумал: какое малое место в фигуре человека занимает лицо и как мало места в лице занимают глаза, и тут я понял выражение «многоочитые Херувимы».

Чувство стиля помогает нам понимать жизнь, ее гармонию или дисгармонию, отношения людей, оно помогает устраивать свою жизнь, семью, дом. Но вместе с тем оно же делает жизнь временами тяжелой – нарушение стиля другими больно задевает нас там, где другие ничего бы не заметили.

Кроме того, эти же нарушения у хороших и добрых людей часто мешают сойтись с ними, мешают быть добрыми.

Если бы нам удалось углубить это чувство, научиться под внешней некрасивостью и беспорядком видеть гармонию и красоту (где они есть) – это было бы близко к мудрости.

«Солнце – вечное окно в золотую ослепительность» – это звучит у меня весь сегодняшний, очень жаркий день, Солнце – соль, sol-sal.

Солнце замещается солью в священных обрядах, солью очищается жертва. Вкус солнца – горько соленый, как у моря, а запах – как у горьких трав, растущих на сухих скалах. Чабер более солнечная трава, чем влажные розы. Вот что думал я, сидя на могильном камне, растирая и нюхая травинки полыни.

Вот я на месте моего отдыха. Здесь невозможно не восстановиться – солнце, воздух, обилие горных потоков и поднимающиеся снизу ароматы леса и дальних лугов.

Я люблю также и низы и долины, но бесконечно меньше и иначе – вероятно, как любят грех, люблю тепло, «изобилие плодов земных». Здесь же аскетическая скудость.

Мне хотелось найти дорогу к тому голому хребту, что возвышается за лесом. Сегодня я был на этом хребте. Подъем километра три – и я подошел по тропинке к гребню: вся Савойя с ее вершинами и хребтами была передо мной.

А у подножья, проходя среди полян, залитых солнцем, обставленных редкими соснами, я заметил остатки каких-то стен, фундамента, груды камней. Они сразу показались мне какими-то таинственными – потом я узнал, что это остатки римского лагеря.

Сегодня я совершил хорошую прогулку. Сначала подъем был довольно скучный – едва заметной тропинкой по известковым осыпям, среди редкого, низкого соснового леса; правда, были утешительные события – почти из-под ног выпрыгнул заяц, встречались кусты барбариса, отцветающего шиповника. Я шел потихоньку, читал утреню и часы про себя, присаживался. Поднимался часа два, пока добрался до перевала: сразу все изменилось. Слева – маленькая деревушка вокруг церкви, справа – прекрасные луга, а прямо, за перевалом – безмерный вид на горы, полосами и пятнами покрытые снегом. Кругом, совсем близко – разорванные, зубчатые скалы. Ниже – зеленые склоны, лес, а главное, над всем этим – необыкновенный снеговой воздух и абсолютная тишина. Только снизу доносился шум речки, да где-то под камнем булькал невидимый ключ. Я долго сидел, наслаждаясь тишиной, горами, запахами. Рядом со мной цвели бессмертники, но такие, каких я не видал раньше, – голубые, с темно-фиолетовой серединкой. Внизу цветов совсем не было, а здесь, на высоте, – такое изобилие, как будто они рождаются не из земли, а из воздуха и солнца.

И я подумал – вот чем горы хороши: в них, как в общении с мудрым человеком, впитываешь в себя свежесть, ясность, спокойствие – качества, происходящие от высоты.

За эту поездку я очень оценил суровую живописность Корсики; очень характерны для нее серого гранита скалы вперемежку с непроходимым кустарником – знаменитое «маки». Изредка у дороги деревья – оливки и эвкалипты; это дает пейзажу какой-то очень сложный рисунок, сухой и острый. А потом все время море – на горизонте, внизу, в виде бухт, разделенных длинными грядами скал, далеко выходящих в море, на них круглые сторожевые башни, где прежде зажигали костры во время опасности.

После трех дней непрерывных разъездов по острову (крестины давно родившихся детей и отпевание давно умерших русских людей) я провел сегодня истинно блаженный день. Встал – только поднималось солнце. По пыльной дороге к морю. По обеим сторонам дороги – широкие каменные стены (из-за которых в романах и в действительности местные люди творят свою vendetty); потом полем, поросшим полынью, – до пляжа. Розоватый песок, крупный, как гречневая крупа; бухта тихая, тихая, вода стеклянная и прозрачная, деликатно плещет в берег; белый маяк отражается весь в заливе. Ни души. Воздух еще холодный, и потому вода кажется очень теплой.

И вот какая у меня была мысль, когда я грелся на песке в купальном костюме, – я совсем не чувствовал себя священником. Как много значит костюм! Все же такое «несвященническое» самочувствие у меня бывает редко; почти сплоить, с легкостью и удовлетворением, я чувствую себя священником, и когда вот так выхожу из этого чувства – всегда упрекаю себя.

В общем, я очень рад, что поехал. Я никак не думал встретить здесь нечто, что может меня так взволновать и удивить. Ривьера меня мало трогает, а Корсика кажется настоящей, близкой. Пустынность ли ее, дикость ли и суровость, гранитные ли скалы и пахучие травы и кустарники? Может быть, близость ее пейзажа к Синаю, Палестине? Во всяком случае, частицу своего сердца я здесь оставляю.

Сегодня я долго пробыл на Pierre Plate. Было очень хорошо – тихий голубой день. Я грелся на солнышке, прислушивался, как переливаются колокольчики где-то далеко в долине, и временами испытывал необыкновенные чувства – «для сердца новую вкушаю тишину». И действительно, тишина удивительная – и кругом, и та, что водворяется в душе. Я пробыл там до самого захода. Сначала долины наполнились как будто розовой пылью, а дальние горы все оставались солнечными. Потом и они потухли, стали лиловыми, а долины голубыми. Уже чувствуется осень: цветов почти нет, трава объедена козами, и листья посветлели, хотя желтых еще нет.