Андрей Кураев - Христианин в языческом мире или о наплевательском отношении к порче

Судьбы народов зависят в религиозной сфере от того выбора, что сделают 10-15 процентов религиозно самостоятельных граждан. А значит, миссионеру для обращения народа в свою веру не нужно обращать большинство населения. Достаточно оказаться в поле зрения тех, кто сам ищет религиозную истину, и не оттолкнуть их. А затем эти десять-пятнадцать процентов уже передадут свой опыт и свои убеждения остальным [13]…

Но вот тут и возникает главный вопрос пастырства и главный парадокс христианской жизни. Формы и нормы церковной жизни вырабатываются людьми, принадлежащими к религиозно одаренной, отзывчивой части человечества. Естественно, что они скраивали их по своему богатырскому размеру. Остальным она дается «на вырост». И как же найти баланс между тем, к чему рвутся души одаренных и тем, что вместимо для тех, чья религиозная талантливость малоприметна?

Две крайности уже были в истории Церкви.

Одна — крайность монтанистов, донатистов, новациан. Они полагали, что Церковь должна самым серьезным и буквальным образом воспринять свою характеристику как “общины святых”. Те, кто не могут понести всей высоты евангельских требований, должны быть раз и навсегда выведены из Церкви. В их замысле Церковь становится по сути монашеской общиной. В этом “движении ригористов, не вынесших исторической Церкви, нашла свое выражение тоска по первоначальной чистоте, по напряженности жизни первых христиан. Нельзя отрицать того, что уровень христианской жизни начинает понижаться в те годы. И все же победа Церкви над монтанизмом исторически — одна из величайших ее побед. Она была одержана в тот момент, когда перед Церковью стоял роковой вопрос: остаться кучкой “совершенных”, отгородиться от всего, не способного это совершенство вынести, или же, не меняя ничего в последнем своем идеале, принять в себя “массу”, вступить на путь медленного ее воспитания? Остаться вне мира, вне истории, или же принять ее, как свое поле для тяжелого и длинного труда?” [14].

Но вскоре стала намечаться иная опасность. Как быть с теми, кто вроде бы уже находится в сфере влияния и ответственности Церкви, но не испытывает достаточно энтузиазма в достижении ее идеалов? Как быть с людьми, у которых “нет органа, которым верят” [15]?

И здесь легко встать на путь насилия: как бы ни было тебе непонятно, неприятно, тяжко то, что предлагают тебе церковные правила, ты обязан их исполнять. Иначе… [16]

И постепенно в общественном малорелигиозном большинстве копится протест против того, что они воспринимают как “навязывание”. И тогда начинаются взрывы.

Итак, на пороге третьего тысячелетия христианской истории перед нами вновь встает вопрос: как Церковь может увлечь Евангелием большинство? Зажечь своей верой меньшинство — возможно. Добиться пассивного согласия большинства, используя для этого авторитет государства — тоже можно. А вот удастся ли нам это сделать без помощи светской власти? Вопрос открыт.

Но есть такие особенности современной жизни, которые дают основания православным с осторожным оптимизмом смотреть в свое будущее… Да, конечно, христианин должен черпать основания для оптимизма в своей вере. “Все упование мое на Тя возлагаю…”. Но Господь нередко Свою волю осуществляет через перекомбинирование исторических факторов. Вспомним: от египетского рабства Господь спас Израиль “мышцею Своею”. А от вавилонского плена? — Не ангелов послал Господь для облегчения положения Своей плененной Церкви, а персов… Чудо нельзя включать в свои земные рассчеты — «не искушай Господа Бога твоего» (Мф. 4,7). Не смея утверждать, что вот тогда-то, при таких обстоятельствах и с такой-то целью Господь явит нам нечто чрезвычайное, я пробую рассмотреть волю Промысла в житейских подробностях… Итак, что же в современном мире может способствовать росту Церкви Христовой? Когда-то Промысл призвал римлян опоясать мир кирпичными дорогами, по которым сначала шли римские легионы, почтальоны и чиновники, а затем пошли апостолы. Какие же дороги Промысл разворачивает под ногами современных миссионеров?

На наших глазах завершается эпоха Просвещения. Уходят два ее фундаментальных мифа: миф о Науке и миф о Прогрессе.

Ослабление мифа о Науке привело к затуханию конфликта между христианством и наукой.

Общественное сознание конца ХХ века стало более терпимым и более плюралистичным, нежели сто лет назад. Во всяком случае, язык естественнонаучной мысли, признававшийся единственно правомочным сто лет назад, теперь уже не считается таковым.

Во-первых потому, что ХХ век стал веком оформления иных, нежели математическая, научных парадигм. Обрели строго научные и проверяемые методы многие гуманитарные дисциплины. Лингвистика, психология, история, социология, эпистемология показали, что возможно научное исследование мира людей, причем такое, которое будет вестись на языке именно людей, а не посредством только математических формул и символов. И это открыло путь для нового интереса к религиозной жизни, и для нового понимания религиозного опыта людей.

Во-вторых, к концу ХХ века потерял очарование сциентистский миф. Этот миф полагал, что наука есть не только мерило всех человеческих действий, мыслей, чувств и фантазий, но и единственное средство к разрешению всех человеческих проблем (познавательных, социальных, психологических и т.п.). Этот сциентистский миф о всесилии науки уходит. Общество (в том числе научное сообщество) открывает, что одного языка недостаточно для того, чтобы описать все многообразие мира, в котором живет человек — даже если это язык науки. Рядом должны быть и иные языки. Иные объяснительные модели. Язык музыки и язык философии, язык поэзии и язык мифа…

Еще в начале века общераспространенным было убеждение, что даже этика должна быть научной [17]. Сегодня акцент скорее иной: наука должна быть нравственной. А, значит, наука может быть открытой для сопоставления с евангельским учением — но уже не для того, чтобы судить Евангелие по своим лекалам, а ради того, чтобы самой впустить в себя человеческое, нравственное измерение.

Еще в 1968 году Юрий Кузнецов отразил эту перемену:

И то, что Церковь отстояла свое право на иной язык, иной путь познания, иное измерение человека, теперь оказавается предметом не критики, а понимания.