Андрей Кураев - Христианин в языческом мире или о наплевательском отношении к порче

Вот и ныне я вижу, как суровеют лица православной аудитории, когда я начинаю говорить нечто критическое о некоторых массовых изданиях.

Не все то, что обжилось в народном благочестии, должно быть расценено как совместимое с христианством. Ведь даже в церковных рассказах об известных и прославленных подвижниках есть апокрифически-фольклорные детали… В житийной литературе великое множество драгоценнейших жемчужин. Но есть и фольклорные элементы (см. главу “Легендарные мотивы в русских житиях” в книге Георгия Федотова “Святые Древней Руси”, основная мысль которой такова: “От чудес следует отличать легендарные мотивы, свойственные народному преданию и эпосу и распространенные в одинаковых и близких формах у разных народов и в разных религиозно-культурных мирах” [212]). И поэтому даже каноническая житийная литература обладает значительно меньшим вероучительным значением по сравнению со святоотеческими творениями. То, что составители житий не столь духовно чисты и мудры, как те, о ком они повествуют, не так уж необычно. Жития святых редко пишутся святыми же (и даже Епифаний Премудрый, написавший “Житие преподобного Сергия”, — совсем не Сергий Радонежский). Чаще именно несвятые люди рассказывают о своих впечатлениях от встреч со святыми людьми. И в этих рассказах могут быть неточности, ошибки, и “приписки”, и собственные толкования. Почему и предписывалось “Духовным Регламентом” “смотреть истории Святых, не суть ли некия от них ложно вымышленныя, сказующия чего не было, или и христианскому православному учению противныя или бездельныя и смеху достойныя повести. И таковыя повести обличить и запрещению предать с объявлением лжи, во оных обретаемой” (ч. 2, гл. 3) [213].

А в 19 веке св. Филарет Московский предлагал с осторожностью выносить на свет древние житийные рукописи: при издании Макарьевых Четьих Миней нужно «пропустить некоторые статьи, которых издание было бы без пользы и частию не без вреда. Не угодно ли было бы распорядиться, чтобы один месяц Минеи Макариевой был критически рассмотрен, с заключением, что должно печатать, и что не должно, и почему» [214]. «Не мало нужно осмотрительности, чтобы составить правильный список святых и отделить чистые источники жизнеописаний от смешанных; потому что кроме святых общепризнанных есть местно чтимые, по преданиям неопределенным и не получившим правильного церковного утверждения; и есть сказания о житиях святых, происшедшие из неправых уст» [215]. Другой святой Филарет (архиепископ Черниговский) говорил тогда же: «повторять все повести (читаемые в житиях) без разбора, без проверки — грешно перед совестию и стыдно перед просвещенным умом» [216].

Что сказалось в этих житийных эпизодах (например, в Житии прп. Макария Египетского повествуется о том, как колдун превратил некую христианку в лошадь [217], а в Житии свт. Киприана — о том, как он сам, в бытность свою колдуном, превратил юношу в птицу [218])? Эти эпизоды написаны в соответствии с учением Церкви или навеяны народным восприятием “духовной брани”? Вновь повторю: в церковно-учительной литературе, в творениях святых богословов такое понимание “духовной брани” отсутствует. Не было у подвижников благочестия веры в то, что колдун на кого хочет, на того и нашлет свою “порчу” и во что хочет, в то и превратится.

Напротив — блаж. Августин говорил: «Не только душу, но и тело демоны никоим образом не могут своим искусством или властью превратить в действительные члены или формы животных» (О граде Божием 18,18).

Поэтому не более чем частным мнением приходиться признать суждение прп. Макария Оптинского, который свое согласие с существованием порчи обосновывал ссылкой именно на эти житийные рассказы [219]. Можно говорит о внушении, о гипнозе, о контроле над умами людей, приблизившихся и доверившихся колдуну (так, что им будет казаться, будто он и в самом деле стал птицей). Но нельзя предположить, что он и в самом деле сумел это сделать…

Сегодня некоторые православные писатели (правда, не могу сказать, что по делу) упоминают библейский стих о том, что “создал Бог зверей земных по роду их” (Быт. 1, 25), как аргумент для полемики с теорией эволюции и развития животных видов. Но если в этом стихе видеть отрицание того, что из одного животного может появиться другое — то не тем ли резче этот стих отвергает возможность “перевоплощения” человека в лошадь или птицу? Так что у меня вопрос к духовным академиям и к Синодальной богословской комиссии: обязан ли православный христианин, почитающий жития святых как одно из свидетельств церковного предания, верить во все, что в них написано — в том числе и в оборотней? Если обязан, — то не дополнить ли Символ веры соответствующей формулировкой? “Верую в оборотней, в сглазы, в суккубов и инкубов…”

Очень многое в нашу церковную жизнь приходит минуя цензуру богословского разума. Приходит, обживается. И спустя несколько поколений уже начинает казаться частью Предания (скажем, убеждение в том, что нельзя есть арбуз в день усекновения главы Иоанна Предтечи, или уверенность в том, что страшный грех — передавать свечку через левое плечо). Здоровое чувство церковного консерватизма требует найти духовный смысл и оправдание любой подробности церковного быта. И уже не от своего опыта, а под давлением некоего “авторитета” человек говорит: “Да, пожалуй, раз это встречается в церковных рассказах, то в этом есть смысл…” Именно такая интонация все же мелькает у двух оптинских подвижников, когда они касаются темы народной веры в “порчу”. Они ссылаются на то, что им представляется частью подлинного церковного предания. Так, прп. Амвросий Оптинский пишет: “От очес призора, от ревности и зависти и от невидимых духов молится священник избавить родительницу и новорожденного. Значит, сомневаться в дурном глазе нельзя” [220]. А прп. Макарий Оптинский свое согласие с существованием порчи обосновывает ссылкой на три житийных рассказа [221].

Но у агиографической литературы долгая и сложная история . Нельзя просто так ссылаться на жития (в тех случая, когда они говорят о вещах, не подтверждаемых Писанием и учением древних отцов), не задаваясь вопросом о том — когда и кем было написано это житие, какие оно имеет варианты, когда и кем оно правилось…

То же можно сказать и о чинопоследованиях наших треб и служб. Поскольку единственный способ связать веру в порчу с церковной традицией — это указание на выражение «очеса призора» в молитве над женой-родильницей в чинопоследовании крещения, присмотримся к истории этой молитвы внимательнее.

Когда и кто составил именно тот вариант молитвы “В первый день внегда родити отроча”, на который ссылается прп. Амвросий? В “Требнике” митр. Петра Могилы, изданном Киево-Печерским монастырем в 1646 г., это прошение читается так: “Ей, Господи, от недуга и язвы, от рвения и зависти и от очеснаго негодования…” Имеет ли отношение это “очесное негодование” именно к магии, или же это просто синоним зависти?