П Успенский - Новая Модель Вселенной

Если отнести сны, о которых я сейчас говорил, к первой категории, то во вторую категорию попадут драматические, или придуманные сны. Обычно две эти категории перемешаны одна с другой, т.е. элемент выдумки и фантазии присутствует и в хаотических снах, тогда как придуманные сны содержат множество случайных ассоциаций, образов и сцен, благодаря которым резко меняют свое первоначальное направление. Сны второй категории легче вспоминать, потому что они больше похожи на обычные дневные грезы.

В этих снах человек видит себя во всевозможных драматических ситуациях. Он путешествует по дальним странам, сражается на войне, спасается от опасностей, кого-то преследует, видит себя в окружении людей, встречается со своими друзьями и знакомыми (как живыми, так и умершими), наблюдает себя в разные периоды жизни (например, будучи взрослым, видит себя школьником) и так далее.

Некоторые сны этой категории бывают очень интересными по своей технике. Они содержат столь тонкий материал наблюдений, памяти и воображения, каким в бодрственном состоянии человек не обладает. Когда я начал немного разбираться в снах такого типа, это было первое, что поразило меня в них.

Если я видел во сне приятеля, с которым мне не приходилось видеться несколько лет, он говорил со мной своим собственным языком, своим особым голосом, со своими характерными жестами; и говорил как раз то, что, кроме него, никто не мог бы сказать.

Каждый человек обладает своей манерой выражения, мышления, реакции на внешние явления. Никто не в состоянии абсолютно точно воспроизвести слова и поступки другого. И что более всего привлекало меня в этих снах – это их удивительная художественная точность. Стиль каждого человека сохранялся в них до мельчайших деталей. Случалось, что некоторые черты выглядели преувеличенными или выражались символически. Но никогда не возникало ничего неправильного, с данным человеком несовместимого.

В сновидениях такого рода мне не раз случалось видеть одновременно по десять-двадцать человек, которых я знал в разное время, и ни в одном образе не было ни малейшей ошибки, ни малейшей неточности.

Это было нечто большее, чем память: имело место художественное творчество, ибо мне было совершенно очевидно, что многие детали, исчезнувшие из моей памяти, оказывались восстановленными. так сказать, по ходу дела; и они вполне соответствовали тому, что должно было быть.

Другие сны этого типа поражали меня глубоко продуманным и разработанным планом. В них был ясный и внятный сюжет, ранее мне неизвестный. Все драматические персонажи являлись в надлежащий момент, говорили и делали в точности то, что им следовало говорить и делать по сюжету. Действие могло происходить в самых разных условиях, могло переноситься из города в деревню, в неизвестные мне страны, на море; в эти драмы могли вмешиваться самые неожиданные персонажи. Помню, например, один сон, полный движения, драматических ситуаций и самых разнообразных эмоций. Если не ошибаюсь, он приснился мне во время русско-японской войны. Но во сне война шла в пределах самой России; часть России была занята армиями какого-то небывалого народа, незнакомое имя которого я забыл. Мне нужно было любой ценой пройти через расположение противника по каким-то чрезвычайно важным личным делам, в связи с чем произошла целая серия трагических, забавных и мелодраматических эпизодов. Все вместе вполне сошло бы за киносценарий; все оказалось совершенно уместным, ничто не выпадало из общего хода драмы. Было множество интересных персонажей и сцен. Монах, с которым я беседовал в монастыре, до сих пор жив в моей памяти: он удалился от жизни и от всего, что происходило вокруг; вместе с тем, он был полон маленьких забот и беспокойств, связанных в тот момент со мной. Странный полковник вражеской армии с остроконечной седой бородкой и непрерывно мигающими глазами был совершенно живым человеком и одновременно с этим – вполне определенным типом человека-машины, жизнь которого разделена на несколько отделений с непроницаемыми перегородками. Даже тип его воображаемой национальности, звуки языка, на котором он разговаривал с другим офицером – все оказалось в полном порядке. Сон изобиловал и мелкими реалистическими деталями. Я скакал галопом сквозь неприятельские линии на большой белой лошади, и во время одной из остановок смел рукавом со своей одежды несколько ее белых шерстинок.

Помню, что этот сон сильно меня заинтересовал, так как со всей очевидностью показал, что во мне есть художник, порой весьма наивный, порой очень тонкий; он работал над этими снами и создал их из того материала, которым я не мог в полной мере воспользоваться в бодрственном состоянии, хотя и владел им. Я обнаружил, что этот художник был чрезвычайно многосторонним в своих знаниях, способностях и таланте. Он оказался драматургом, постановщиком, декоратором и замечательным актером-исполнителем. Последнее его качество было, пожалуй, самым удивительным из всех. Оно меня особенно поразило, потому что в бодрственном состоянии я обладал им в ничтожной степени. Я не умел подражать другим, воспроизводить их жесты, движения, не мог повторить характерные слова и фразы даже близких своих знакомых; как не умел воспроизвести акцент и особенности речи. Но в сновидениях я оказался на все это способным. Поразительное умение перевоплощаться, которое проявилось у меня в снах, обернулось бы, без сомнения, большим талантом, сумей я воспользоваться им в бодрственном состоянии. Я понял, что это особое свойство присуще не только мне. Способность к воплощению, к драматизации, к постановке картины, к стилизации и символизации есть у каждого человека и проявляется в его снах.

Сны, в которых люди видят своих умерших друзей и родственников, поражают их воображение именно замечательной способностью к воплощению, скрывающейся в них самих. Эта способность проявляется и в бодрственном состоянии, когда человек погружен в самого себя или отдален от непосредственного воздействия жизни и привычных ассоциаций.

После своих наблюдений за воплощениями в снах я ничуть не удивился, услышав рассказы о спиритических явлениях: о голосах давно умерших, о «сообщениях» и «советах», исходящих от них и т.п. Можно даже допустить, что, следуя таким советам, люди находили утерянные вещи, связки писем, старые завещания, фамильные драгоценности и зарытые клады. Конечно, большая часть этих рассказов – чистая выдумка; но иногда, пусть даже очень редко, такие вещи происходят; подобные случаи, несомненно, основаны на способности к воплощению. Такое воплощение – это искусство, хотя и бессознательное, а искусство всегда содержит в себе сильный «магический» элемент, который предполагает новые открытия, новые откровения. Точное и доподлинное воплощение умершего человека нередко оказывается подобной магией. Воплощенный образ не только может в таком случае говорить то, что сознательно или подсознательно известно воспроизводящему его человеку, он в состоянии сообщать такие вещи, которые этот человек не знает, которые исходят из самой его природы, из жизни, – иными словами, здесь раскрывается нечто, происходившее в этой жизни и известное только ей.