Елена Данько - Китайский секрет

В те времена все вельможи, придворные дамы и сама царица нюхали табак. Фарфоровые табакерки понравились всем.

Их делали в виде почтового конверта, на лицевой стороне черной краской писали адрес, как указывал заказчик. «Мадемуазель брюнеточке с нежным сердцем», — велел написать один надушенный щеголь с мушкой на щеке, заказывая табакерку для своей невесты.

На балах во дворце пажи обменивались табакерками с нарумяненными фрейлинами царицы. Нередко в табакерке скрывалась розовая записочка с чувствительными стишками. Поэтому при дворе табакерки назывались «кибиточками любовной почты».

Случалось, что табакерку заказывал важный сановник, желавший, чтоб его повеличали и прославили на фарфоре. Длинные титулы и чины не умещались на маленькой крышке табакерки. Тогда Черкасов сердился и писал Виноградову:

«Да пошире и подлиннее велите сделать одну табакерку для его сиятельства графа Алексей Григорьевича, ибо его сиятельства титул велик, чтобы уместился надписью на крышке».

Больше всего табакерок нужно было царице Елизавете. Она дарила их своим придворным в знак милости и послала их даже в Англию в подарок лордам Гиндфорду и Нительтону.

В то же время Виноградов делал маленькие чашки, блюдечки, соусники, вазочки, масленки, баночки.

Он составлял краски, чтобы расписывать белую посуду.

Его посуда была не хуже саксонской, но Черкасов обижался, что все вещи маленькие. «Делай чем толще, тем лучше, — писал он Виноградову, — работай прилежнее, чтобы ее величеству можно было хорошее и крупное поднесть, чтобы выйтить из нарекания того, будто мы ее величество обманываем».

Виноградов никого не обманывал. Он построил большую печь, которая топилась дровами. Ее топили, все усиливая огонь, двадцать четыре часа, пока он «так жесток станет, что все будет журчать и шуметь».

Через восемь часов такого «журчания» фарфор становился белым и твердым. Печь наглухо закрывали, и она остывала 3–4 дня.

Тогда фабрика стала делать большие вазы, блюда и тарелки. Царица могла гордиться. Русский фарфор был не хуже китайского и саксонского.

Виноградов держал в руке фарфоровую фигурку, только что вынутую из печи. Это был Атлас — силач, поднявший на плечи земной шар. Шар земной, тоже сделанный из фарфора, был слишком тяжел для плеч фарфорового силача. Когда в обжиге глина сплавлялась с кремнем и алебастром, фарфоровый шар так давил на плечи бедного маленького Атласа, что ноги у него подгибались и вся фигурка накренялась вперед. Такой искривленной выходила она из обжига.

Это повторялось каждый раз, когда фигурку Атласа делали из фарфора и ставили в печь.

— Бедный Атлас! — сказал Виноградов. — Надо сделать шар полегче и поменьше, тогда ты не будешь выходить таким уродом.

И ему показалось, что он сам похож на этого Атласа, готового упасть под тяжестью непосильной ноши.

Завод выпускал прекрасный фарфор. Царица Елизавета награждала барона Черкасова орденами. О Виноградове вспоминали только тогда, когда нужно было исполнить какой-нибудь сложный заказ.

Ему забывали платить жалованье. Иногда целая треть его жалованья удерживалась кабинетом ее величества. Рабочим тоже не всегда платили.

Его лучший помощник, не ученый, но способный мастер, Никита Воинов, получал в месяц всего три рубля да два четверика муки, да один гарнец круп. А другие — и того меньше. В избах все так же текли крыши, и «от сырости был дух дурной нестерпим».

Рабочих секли за все провинности. Командовать фабрикой был поставлен подполковник Хвостов.

Хуже всего приходилось первому живописцу завода Ивану Черному. Он был крепостной дворовый графа Черкасского, но он не хотел всю жизнь быть графским лакеем. Потихоньку он учился рисованию и золотых дел мастерству. Научил этому и своих сыновей. Он стал золотых дел мастером. За это его наказали плетьми и отдали в услужение графу Шереметеву. Он послал челобитную царице, чтобы его с сыновьями взяли на фарфоровый завод расписывать табакерки. Черкасов принял его на завод, а граф Шереметев требовал, чтобы его «служителя» вернули обратно.

Старик Черный и его сын Андрей ненавидели рабство и гнет. Они вечно бунтовали. Их усмирял барон Черкасов.

Вот как написано в приказе Черкасова по заводу от 1753 года:

«Живописца Черного велеть держать на цепи, а жалование ему давать по вашему рассмотрению, и чтобы работал всегда. Буде же будет упрямиться, то его извольте высечь, да и жену его поближе держать, и ежели явится в продерзости, тоже высеките».

Закусив губы до боли, глядел Виноградов, как живописец Черный, скрючившись от цепи, натиравшей ему шею, тоненькой кисточкой рисовал на табакерках портреты румяной царицы Елизаветы, или розовых амуров, или голубых пастушков с овечками.

Вся Россия была под кнутом, на цепи, под вечной угрозой пытки.

Иногда Виноградову этот гнет становился нестерпимым. В нем пробуждался вспыльчивый мальчик, который когда-то в Марбурге приводил в отчаяние старого Вольфа своими драками с немецкими студентами.

Тогда, в припадках бешенства, он ломал все вокруг себя. Он готов был покончить с собой, только бы не работать для прихоти тупых, разжиревших вельмож и бело-розовой царицы Елизаветы, по мановению пальчика которой людей посылали в тюрьмы, морили на каторге, клеймили железом и езжали на кол.

Об этих припадках директора фарфорового завода донесли барону Черкасову.

Черкасов приказал отобрать от Виноградова оружие и яды, запереть все рабочие помещения и кладовые, никуда его одного не пускать, «дабы с десперации [9] С отчаяния. не сделал чему гибели разломанием или сожжением, или над собою какого зла».

Виноградову стало еще хуже. Тогда Черкасов приказал посадить его на цепь. Грубый подполковник Хвостов, гремя цепями, вошел в комнату, где работал Виноградов, и велел приковать его к стене, так, однако, чтобы он мог подходить к столу и писать. Черкасов требовал, чтобы Виноградов написал точно и подробно о том, как делается фарфор.

И Виноградов писал, сидя на цепи, «обстоятельное описание чистого порцелина, как оный в России при Санкт-Петербурге делается, купно с показанием всех к тому принадлежащих работ».

Хвостов приходил оскорблять его.

— Дождался, ученый, что на цепь посадили! — издевался он. — Смотри, смирно сиди, а не то и палки дождешься.

Виноградов гордо молчал. А когда его оставляли одного, он опускал голову на стол, и ему вспоминалась фигурка Атласа, покачнувшаяся под непосильной тяжестью.

За окнами плавно и спокойно текла Нева.