Е. Адлер - Земля и небо. Записки авиаконструктора

В другой раз, купив эту же газету в центре города, я прочел заметку о перелете экипажа Громова на АНТ-25 через Северный полюс и о том, что позади уже более 9000 километров. Выйдя из метро на окраине города, я увидел в киоске ту же газету, но с аншлагом на всю полосу: «Мировой рекорд побит! Пройдено 10000 километров!»

Прожив несколько месяцев в этом городе, пришлось расстаться с воображаемым образом Парижа и свыкнуться с его обычным лицом. Рядовые парижане встают очень рано, завтракают легко, преимущественно в бистро. Обедают одновременно, с двенадцати до половины второго. Перед ужином любят посидеть за столиком в кафе с аперитивом или газетой, а то и просто так, поглядывая на прохожих. Часам к девяти улицы пустеют, а в десять редкое окно еще освещено. Только в самом центре города даже за полночь еще кипит жизнь. Жизнь театрально-ресторанная, но и то обычно там слышна не французская, а иностранная речь.

Вкусы парижской публики нам показались несколько странными. Так, находившийся в то время в расцвете своей славы МХАТ на гастролях в Париже особого успеха не имел, а выступления Ансамбля песни и пляски Красной Армии сопровождались овациями переполненных залов. Классическая опера и драма шли в полупустых залах (возможно потому, что я был там не в сезон), а специфические зрелища со стриптизом и комическими сценами неизменно давали полные сборы даже летом.

Мы, молодые люди, были бы не мы, если бы не побывали в таких местах. Мы посетили немало их. Одно из них называлось «У голышек». Мне скоро это заведение надоело, и я незаметно выбрался на свежий воздух. Когда Андрей заметил мое дезертирство, он принялся разыскивать меня там. Врываясь во все двери подряд, он насмотрелся такого, что впоследствии даже не захотел поделиться впечатлениями. Что до меня, то выйдя на улицу и убедившись, что метро уже закрыто, а денег на такси не хватает, я решил добираться пешком. Поплутав по притихшему городу, попав в район Всемирной выставки, взобрался в какой-то недостроенный павильон и заснул в нем. Проснувшись, выбрался на территорию выставки и немного побродил там.

На самом видном месте, символически и провокационно, были поставлены друг против друга советский и немецкий павильоны. Пожалуй, наш павильон, увенчанный известной скульптурой Мухиной, был содержательнее и разнообразнее, однако противоположный был выше и строже. На нем с угрожающим видом восседал орел со свастикой в когтях.

Забавно, что среди экспонатов привлекала внимание карта нашей страны, на которой новостройки изображались драгоценными камнями. В эмигрантской газете «Последние новости» не удержались от соблазна поместить карикатуру: «Этот бриллиант в 1918 году конфисковали у меня большевики», – говорит старушка, разглядывая в лорнет один из камней, вмонтированный в карту.

В нашем павильоне всегда было много народа, и лишь один недостаток бросался в глаза: гиды у стендов были плюгавы, разношерстны и откровенно не русского типа, в то время, как в павильоне напротив рослые, голубоглазые и молодые немцы наглядно демонстрировали превосходство арийской расы.

Устроители германского павильона напирали на гигантское панно из мозаичных плиток, скульптуры и другие пропагандистские затеи, и только в кафе на крыше павильона продавалось добротное немецкое пиво, весьма кстати в летнюю жару, да еще в подвале демонстрировалась новинка тех времен действующий телевизор «Телефункен». Правда, он был размером со шкаф, а картинка – всего с почтовую открытку и только в черно-белых цветах, но это не снижало интереса к нему и народ всегда здесь толпился.

Американский павильон удивил тем, что вместо привычных атрибутов американизма – небоскребов, потоков машин и кинозвезд, был наполнен прекрасными картинами, и, особенно, фотографиями, сделанными исключительно добротно и с большим художественным вкусом.

Хотя французских павильонов была добрая половина, особенно смотреть было не на что. Часть из них так и не успели достроить до окончания Выставки, а другая часть почти целиком была захвачена коммерческой рекламой. Главной достопримечательностью французов оставалась Эйфелева башня, построенная еще в начале двадцатого века.

В тот памятный день я лишь немного поболтался по Выставке и поспешил в гостиницу, а там уже не знали, что и думать. Заявлять в полицию не решались, потому что тогда пришлось бы признать факт: советские «высокоморальные» люди посещают низкопробные заведения, да еще потеряли одного из своих «образцовых» товарищей. Переворошив все заведение и не найдя меня там, Андрей поспешил в гостиницу, где меня тоже не оказалось. Порешили: утро вечера мудренее, и с легким сердцем завалились спать. Когда же и днем ничего не изменилось, все приуныли. Тут-то я и объявился, к общему удовольствию.

– Где тебя черти носили? – набросились на меня друзья.

– Я был там, где меня теперь нет.

– Ах, так! Темную ему!

На меня накинули одеяло и принялись угощать тумаками.

– Ла-а-адно, расска-а-ажу! – завопил я из-под одеяла.

Мы с Андреем еще не раз предпринимали вылазки в злачные места, считая себя свободными от семейных уз. Я скоро охладел к ним, а Андрей еще некоторое время упорствовал в поисках «счастья» в Париже, но и он вскоре угомонился.

В один из дней Трефилов неожиданно мне объявил:

– Бери билет и срочно поезжай в Москву. АэС по тебе соскучился.

И вот я уже в поезде. До Бельгии в моем купе – некого, а там подсел какой-то мужчина, очень похожий на одного киноартиста. Когда мы понемногу разговорились, он представился не артистом, а швейцарским кинопродюсером.

В Германии, где мы вскоре оказались, новое знакомство было очень кстати. Появившиеся таможенники нашли в моих чемоданах запрещенные здесь к ввозу вещи и предложили сдать их в багаж в спецвагон. Мой попутчик объяснил, где и когда я смогу вернуть свои пожитки. Без его помощи я едва ли вернул бы свой багаж, не зная почти ни слова по-немецки.

В Берлине мой попутчик сошел, но как же он преобразился! Из простого приветливого француза он превратился в холодного немца с военной выправкой. Его встречали какие-то официальные лица в военной форме. Короткие реплики, которыми они обменялись, звучали сухо, а нацистские приветствия казались зловещими. На прощание он мне все-таки кивнул.

Выйдя в Берлине на перрон, я обратил внимание на то, что там не оказалось ни одного мужчины без какой-либо форменной одежды – военной, полицейской, железнодорожной, штурмовиков или эсзсовцев. Купив в киоске свежую газету на русском языке, я почувствовал себя неуютно на перроне и поспешил убраться в купе: вдруг форма моего носа кому-то не понравится, а там доказывай, что ты не верблюд.