Адам Пиорей - Человек 2.0. Перезагрузка. Реальные истории о невероятных возможностях науки и человеческого организма

Я спросил у Дэвида по электронной почте, что он думает о проектах Гервина Шалька и о продолжающихся экспериментах Фила Кеннеди.

«Фил очень крутой, — написал он. — Мужик отвечает за свои слова».

Что касается «речевого протеза»:

«Если докажут, что эта штука работает, я ее с радостью приму. Я та‘к понимаю, прибор будет включаться почти спонтанно? Будет очень трудно научиться держать воображаемый рот на замке. Господи, помилуй, ну и шикарная задница у этой дамочки! Ой, я что же — сказал это вслух???»

Нет никаких сомнений, что во многих смыслах Дэвид продолжает жить полной жизнью. Не верится, но он сейчас женат уже в третий раз. (Он сохранил осязание, так что сексуальные функции по-прежнему при нем.) Он много раз ссорился и мирился с многочисленными родными. Его сестра Сью Энн отмечает, что его способность общаться теперь так развилась, что они действительно могут ссориться и мириться и что в последнее время они много раз беседовали обо всяких сложных вещах.

«Имейте в виду, как только он получил возможность общаться, у нас с ним начались нормальные, полноценные человеческие разговоры, — отмечает она. — Я часто даже подумывала отключить эту штуку [коммуникационное устройство]: заткнись, заткнись!»

Сам факт, что близкий человек Дэвида позволяет себе столь легкомысленный комментарий, служит самым убедительным свидетельством эффективности этой технологии среди всех аналогичных свидетельств, с какими мне доводилось встречаться.

Но сам Дэвид Джейн не хочет, чтобы его ситуацию восприняли неправильно.

«Конечно, у меня было куда больше всяких радостей до БАС», — пишет он.

Его мать выражается еще прямее.

«Хорошо, что вы вообще пишете об этой болезни, — сказала она мне. — Только, пожалуйста, не представляйте дело так, будто это прямо рай земной. Она может вытворять ужасные вещи с близкими больных. И потом, немногие больные выживают после всех этих изменений, которые с ними происходят. У Дэвида бывали очень нелегкие времена, уж не знаю, понимаете ли вы, насколько нелегкие».

Дэвид настаивает, что все-таки обрел какую-никакую удовлетворенность.

«В моей жизни изменилось всё, кроме моей решимости и любви к новым впечатлениям, — пишет он. — Это моя жизнь. Я ее принял, я с ней смирился. Поэтому я счастлив».

Тем не менее Дэвид особо подчеркивает, что способность общаться оказалась столь же важна для его выживания, как и способность дышать.

«Меня трудно напугать, но я распорядился отключить меня [от системы жизнеобеспечения], если я потеряю эту способность связываться с миром, — пишет он. — Меня не интересует, какое у меня тогда будет качество жизни. Не собираюсь узнавать это на собственной шкуре. Что касается моей теперешней жизни, то я, конечно, не всё могу, и это создает некоторый дискомфорт. Но кайф от сознания, что ты кого-то ободрил, сильнее, чем от любого вещества, какое я когда-нибудь себе вводил».

Виагра для мозга

Кто-то неминуемо должен был пострадать. Но если бы вы знали персонажей, обитавших в типичном городском районе американского Среднего Запада, где вырос Тим Талли и его пять неугомонных братьев и сестер (все — ирландские католики), вы сразу поняли бы, почему это так.

Город Вашингтон (тот, что в Иллинойсе) был как раз таким местом, где десятки детей носятся по улицам, окаймленным аккуратно подстриженными живыми изгородями и скромными домами с полуэтажами. В жаркие летние месяцы эти сорванцы обстреливали друг друга из водяных пистолетов, дрались, играли в «охоту на беглеца». Как и в большинстве таких стай, здесь часто имелись альфа-самец или альфа-самка, и ничто не помогало вам подняться по иерархической лестнице лучше, чем демонстрация, что вам не слабо сделать определенную вещь. В здешних местах для этого использовали велосипеды, на которых два состязающихся, разогнавшись изо всех сил, мчались друг на друга. Каждый участник хотел, чтобы его соперник первым съехал с дороги. Зимой Талли и его приятели убирали велики и доставали санки.

Это объясняет события одного снежного рождественского дня 1968 г. Все подарки уже распаковали, и теперь пришло время игр и забав. Так что компания собралась на верхушке холма за домом Талли, чтобы в очередной раз проверить друг друга «на слабо» — посредством методики, которую они изобрели специально для этой необычной местности. Цель состояла в том, чтобы заставить других саночников скатиться с устрашающего выступа, который ребята прозвали «утесом». Игровая площадка состояла из небольшого уклона, шедшего с севера на юг вдоль трех дворов (двор

Талли располагался посередине). В задней части этих дворов находился примерно 25-футовый обрыв, наклон которого составлял примерно 80°. Пролетев примерно треть этого пути, можно было легко совершить отвесное падение с десяти футов в замерзший ручей, протекавший внизу. Большинство саночников, вынужденных скатиться с «утеса», применяли стандартную тактику выживания. Лучшим методом было скатиться с санок и попробовать ухватиться за какое-нибудь дерево, чтобы замедлить спуск. Это было не так уж неприятно. Вернув себе транспортное средство, вы совершали унизительное восхождение обратно на вершину крутого обрыва, подтягиваясь руками и используя при этом корни и ветки для стабилизации подъема. Оказавшись наверху, вы подвергались небольшому сеансу насмешек, после чего имели шанс реабилитироваться.

В тот рождественский день 14-летний Талли мчался на своих санках вниз по склону холма, вопя от восторга, как вдруг коварный толчок соперника отправил его с обрыва головой вниз. Талли внезапно решил рискнуть и отказаться от обычного эвакуационного протокола. Ему захотелось в полной мере насладиться полетом. По его оценкам, под ним на земле лежал слой снега толщиной в два-три фута, и он подумал, что это смягчит его приземление, когда он наконец достигнет дна. Покрепче стиснув борта своего аппарата, он устремился вниз. Возможно, ему и удалась бы эта затея, если бы не пень, прячущийся в снегу. Когда санки наткнулись на пень, Талли катапультировало вперед. Он совершил целую серию воздушных акробатических трюков, а также ряд сальто с ударами о землю: всё это казалось таким невероятным, что навсегда вошло в местный подростковый фольклор.

В процессе этого падения Талли врезал себе коленом по лицу и потерял сознание. Через несколько месяцев, после того, как сошел снег, он вернется на это место и найдет в траве один из своих передних зубов. Талли не помнил, как его потерял. Собственно говоря, он вообще не помнил, что происходило в тот день. Любопытно, что, когда он очнулся в своей постели, ослабевший, с головокружением, с сотрясением мозга, с настолько распухшим ртом, что его не удавалось открыть, Талли был уверен, что сегодня пятница, которая была две недели назад. Каким-то образом у него из памяти «выпало» 14 дней — так же безвозвратно, как у Генри Молисона и ему подобных, которые быстро и навсегда теряют каждый новый час своей жизни. Инцидент словно бы стер часть его «жесткого диска». Провал в памяти оказался у него настолько постоянным, а его уверенность в (неверной) дате — настолько несокрушимой, что родители мальчика снова запаковали его рождественские подарки, чтобы он мог заново испытать радость их открывания.