Алексей Смирнов - Морской змей и маленькая хлорелла

Денег, правда, мы заработали не так много, но порассказать было что.

Мария Петровна, наш классный руководитель, узнав про наши путешествия, попросила рассказать о них на ботаническом кружке. И тут случилось то, чего мы не ждали. Нам не поверили. Не поверили, что у нас были все эти встречи с водорослями.

— Врут они все, — кричали ребята один громче другого. — Где это бывает, чтобы водоросли попадались на каждом шагу? Это все они придумали, чтобы интереснее было.

Мы и сами со Степкой удивлялись, почему нам так везло на встречи с водорослями, будто их кто-то нарочно расставлял на нашем пути.

Нас выручила Мария Петровна, Когда шум поутих, она предложила пригласить на следующее заседание кружка кого-нибудь из родителей. Пусть они расскажут о своих встречах с водорослями.

И если они расскажут, то, значит, Степа с Вовиком не соврали и водоросли встречаются всем и всегда.

— Вот у тебя, например, — кивнула она в сторону Инны Лаврентьевой, — кто отец?

— Бумажник, — затараторила Инна, — он работает в институте, в Гипробуме. Конечно, он ни о

каких водорослях не знает.

— А у тебя, Миша Сорокин?

— На почте работает. Какие уж там водоросли!

— У тебя, Слава Голубев, папа электрик?

— Да, на Иркутской ГЭС работает.

— А у тебя, Вася, — военный?

— Так точно.

Так перебрали всех родителей, и ни у кого из ребят не оказалось отца или матери, которые бы

имели хоть какое-нибудь отношение к ботанике или к водорослям.

— Вот и хорошо, — подвела итог Мария Петровна, — на следующий раз пусть придет отец Инны и расскажет о водорослях, с которыми он встречался.

Ребята дружно захохотали и все обернулись к Инне. Инна тоже смеялась: как же, ждите, расскажет он о водорослях. Только о бумаге, да школьных тетрадях и может говорить.

В следующий раз, когда собрался наш кружок, явилось так много ребят, что едва все в класс поместились. Мы со Степкой тоже пришли, хоть вообще-то в ботаниках не числились. Когда мы протиснулись в класс, Иннин отец уже начал свой рассказ.

— Бумажником я стал совершенно случайно, — объяснял он ребятам, — а вначале работал я простым рыбаком. С партией ихтиологов — ученых рыбоводов мы объезжали озера Барабинской степи. Приехали однажды на большое озеро, не то Чаны, не то Сартлан, не помню точно. Заплыли подальше, а тут шторм. Валы с двухэтажный дом. Ну, думаем, не выбраться, погибли, потому что несет нас к самой середине озера. Однако уцелели. Выбросило нас на противоположный берег, километров за двадцать.

Промокли все, костер бы развести, да дровишек нет. Места пустынные, безлесные. И тут бригадир наш приносит кусок старой бумаги. Большой такой кусок. Зажигаем бумагу, горит отлично. «Где ты взял бумагу, — спрашиваем бригадира, — нет ли еще кусочка?» «Да вон ее сколько, — машет он вдоль берега, — ослепли что ли с перепугу?» Мы смотрим вдоль берега и с трудом верим своим глазам.

Весь берег покрыт старой бумагой. Точно раскатали для просушки большой рулон, а он так и остался лежать. Стали мы эту «макулатуру» собирать да к костру таскать. Правда, костер не разгорелся, потому что бумага в шторм вся вымокла. Наш бригадир, видимо, свой кусок бумаги нашел далеко от берега, где он остался сухим.

Но в пылу заготовки мы хорошо согрелись, и костер оказался не нужен.

Я потом уже узнал, что бумаги этой по берегам барабинских озер можно заготовить три тысячи вагонов. Недаром же в Новосибирске в то время — а было это в тридцатых годах — открыли бумажную фабрику, которая из озерной барабинской «макулатуры» делала настоящую, отличную бумагу. Поработал я на этой фабрике, а потом пошел учиться на бумажника и стал инженером. Окончил институт и теперь вот делаю школьные тетради.

Он умолк и собрался было сесть, как ребята зашумели: «А водоросли-то вы встречали?»

— Ах, да, о главном и забыл, — спохватился Иннин отец, — вот эта бумага, которая выручила нас в Барабинской степи, была из водорослей. Есть там такая водоросль по имени кладофора. Состоит она из зеленых нитей, в общем — тина. Волны во время шторма выбрасывают тину на берег, и там она высыхает. Сверху волны накидывают новые нити, они ложатся одна на другую, и получается сетка. Сетка становится толще и толще, высыхает на ветру и становится бумагой.

Правда, природная бумага неказиста, но если из кладофоры сделать бумагу на заводе, по всем правилам бумажного дела, то выйдет такая роскошная, такая прочная, что можно печатать денежные знаки. Представляете себе: вытаскивает человек из кармана рубль и не знает, что он сделан из водоросли кладофоры!

А какой картон дает кладофора! Он не горит, если даже его нарочно облить керосином. А если забить гвозди, то они держатся в нем, как в дереве.

Итак, на этот раз нам со Степкой повезло. Но на следующий раз должен выступить отец Мишки Сорокина. Уж ему-то, почтовому работнику, вряд ли попадались водоросли.

— Начинал я свою работу далеко отсюда, — рассказывал Мишкин отец на следующем заседании кружка, — на Сахалине. Время было послевоенное, трудностей много. Того нет, другого нет. А на почте у нас туговато с клеем было. Ну, представляете, что за почта без клея? Разговорился я с одним знакомым моряком и о клее упомянул. Что вот, дескать, и конверт не всегда есть чем заклеить...

— Стыдно тебе, — говорит моряк, — о клее плакать. Живешь ты можно сказать в царстве клея и клея не имеешь. Это просто от своей неразворотливости ты без клея сидишь. Я бы на твоем месте

бочками клей добывал и все Министерство связи обеспечивал.

— Какие там бочки, — горестно бормочу я, полагая, что он подтрунивает надо мной, — если бы дал ты мне банку силикатного клея или гуммиарабика, я бы считал себя самым счастливым человеком на свете.

— За гуммиарабиком в Африку ехать надо, — смеется он, — а мы здесь свой клей добудем.

И вот приглашает он меня к себе на судно в небольшой рейс. Куда мы ходили, не помню, но только запомнился мне на пути один остров. Назывался он Монерон. Название мрачное, а сам остров еще мрачнее. Черный такой, скалистый, и скалы спускаются прямо в воду. Только там, где касаются камни воды, ярко блестит золотая полоса.

Я залюбовался невиданным зрелищем. Таких золоченых скал мне не приходилось видеть. Приятель мой, моряк, подходит в это время ко мне и тычет рукой в позолоченные скалы:

— Нравится?

— Очень красиво.

— А знаешь, что это за золотая полоса?

— Нет, — говорю, — не знаю.

— Это клей. Лучше твоего гуммиарабика.

— Ты думаешь, что раз я неразворотливый и не могу клей добыть, то я совсем глуп как пробка,— обозлившись отвечаю я своему приятелю, — какой же это клей, если его водой не смыло? Ведь и отсюда видно, что золотую полосу лижут волны.