Н. Холодный - Конец Петербурга

— Да, но, с другой стороны, так называемые гении или таланты, очевидно, души прежних людей, уже прошедшие высшую школу.

Поди ж ты! Нашел все-таки возражение! Этакий упрямый спорщик! Но я буду великодушнее и попробую уступить навеянному на меня спором сну!

— Впрочем, — добавил мой оппонент, — существует ли переселение душ или нет, а умирать все-гаки не хочется.

Долго еще разбирал Бахметьев этот вопрос, но я уже начал дремать и только изредка, приходя на секунду в полусознание, улавливал фразы:

— Прекрасно понимаешь, что с момента смерти твое тело ничего не будет чувствовать, и все-таки подумать, что тебя засыплют землей…

Потом, через несколько секунд:

— Хорошо, если бы меня после смерти выбросили прямо в ноле; пусть там съедят меня вороны, но пусть то, что останется от меня, пусть оно видит солнце, голубое небо, землю, снег…

— А как же комета-то? — хотел я сказать, но стоило ли из-за такого пустяка расстраивать сладкую дремоту. Я сказал только «угу», а это ничего не выражало.

Потом еще через несколько секунд:

— Как вы думаете, Николай Николаевич, существа четвертого, пятого и т. д. измерений боятся теперь кометы?

Это доконало меня; последние проблески сознания исчезли, и я был очень удивлен, когда, открыв почему-то глаза, увидел Василису с телеграммой в руках. Оказалось, она будила меня уже минут пять, сначала вежливо взывая ко мне; но видя, что это — безуспешно, решилась потрясти меня за плечо и получила желанный результат.

Я расписался в получении, вскрыл пакетик и остолбенел от радости: «Еду Стрельну, возвращусь сегодня. Жди девять часов вечера Балтийском вокзале. Нина».

Я взглянул на часы: уже семь; поинтересовался, когда подана телеграмма: оказалось, в 10 ч. 30 м. утра. Я хотел очень рассердиться на телеграф, так долго передававший депешу, но не было времени; пришлось спешно умыться, одеться и бежать.

Бахметьев, устав философствовать о смерти, почивал сном праведника вниз животом и даже издавал носом сложные звуки, подобные аккордам эоловой арфы. Я поручил его попечениям Василисы, наказав ей поставить самовар, если он пожелает. А затем улетел, как пери молодая в 4 п. 30 ф. весом.

Заметила ли вы, что конка относится вообще враждебно к пассажирам и, если не может досадить как-нибудь посерьезнее, например, членовредительством или чем-нибудь еще похуже, то, по крайней мере, считает долгом нарушать их расчеты. Положим, вы спешите куда-нибудь, и время у вас в обрез, но из экономии вы решились вверить себя конке. Я еще никогда не видал, чтобы в подобном случае конка везла, как следует; нет, лошади попадутся усталые, на каждом разъезде приходится ожидать, и в конце концов ваш вагон непременно сойдет с рельс. Но примите только во внимание, что конка может опоздать, и выйдите заблаговременно: о, тогда можете быть уверены, что вас повезут с быстротой курьерского поезда, и вы поспеете, по крайней мере, за час до срока; и вот вы будете бродить, как непокаявшаяся душа, в ожидании условленного часа и бранить и себя, и конку, и прохожих, и все на свете.

Этому же закону подчиняются и паровые конки. Обыкновенно время проезда из Лесного на Балтийский вокзал даже на конке не более 1 ч. 45 м., которые и были в моем распоряжении. Но я спешил, боясь, что, запоздав хоть на 5 минут, я уж не встречу Нину, что она может подумать, будто я не захотел приехать на вокзал (могла ли она догадаться, что телеграмма из города в Лесной будет идти 8 1/2 часов?), — и конка стала, конечно, придумывать всякие предлоги, чтобы задержаться в пути. Сначала она подучила машиниста плестись полегоньку, чуть не шагом, и мы подъехали к разъезду у Ланской как раз в то время, когда раздались трубные звуки линейных сторожей Финляндской дороги, возвещавшие о приближении поезда из Петербурга. Ну, затем, пока мы стояли, выжидая прохода этого поезда, дух конки скорехонько слетал на Удельную (духу это ведь ничего не стоит) и умолил начальника станции сейчас отправить оттуда в Петербург товарный поезд. Поэтому, как только промелькнул перед нами последний вагон из Петербурга, раздались снова трубные звуки уже от Удельной. И вот мы сидели и ждали, пока медленно, совсем не спеша и лишь слегка погромыхивая на стыках рельс, тянулся перед нами длиннейший товарный поезд чуть не из 60 вагонов.

Наконец, и он прошел; путь открыли, везде на разъездах нас ждали, и можно было хоть немного наверстать потерянное время. Оно бы так и было, если бы я не спешил! Машинист продолжал плестись и разошелся, только подходя к казармам московского полка, но и то с горестным результатом: при проходе извилины пути перед разъездом у казарм, паровоз спокойно выехал из рельс и грациозно оперся на лежавшее у тротуара бревно, никак не. ожидавшее подобной чести; бревно, тем не менее, было польщено таким предпочтением и слегка даже крякнуло от удовольствия, соединенного, впрочем, с чувством некоторого, надо думать, стеснения. Паровоз, однако, не обратил на это никакого внимания и задумчиво уставился в сад.

Ну, я, давно волнуемый подозрениями насчет коварства конки, тут уж не мог вытерпеть: выбранившись самым энергичным образом и даже погрозив кулаком машинисту, я пошел дальше пешком и, встретив извозчика, поручил ему свою особу, прося доставить ее на Балтийский вокзал в 9 часов без пяти минут. Хотя извозчик попался не блистательный, тем не менее с успехом выполнил возложенное на него поручение; правда, я предусмотрительно оставил без внимания вопрос о таксе, заключив с ним специальный договор (в известных случаях подобное малодушие, право, извинительно).

Благодаря, вероятно, этому, я поспел на вокзал заблаговременно, настолько заблаговременно, что успел изучить все расписания поездов, раза три прочитать афишу о спектакле в Ораниенбауме и даже поссориться слегка с господином в монокле, занявшим, по моему мнению, слишком много места на скамейке; он сначала отрицал этот факт, но наконец сдвинул полу пальто и очистил мне около 2 1/2 вершков. Взглянув на часы, я предпочел оставить пререкания и отправился на платформу. Господин прошипел что-то мне вслед. Я посмотрел на него внимательно, но времени оставалось слишком мало, чтобы успеть до прихода поезда точно выяснить, что именно прошипел монокль; поэтому я решил, что он сказал мне: «ангел», и проследовал дальше.

Минуты через две подкатил поезд, и я с неописуемым удовольствием заметил в окне вагона изящную головку Нины, усердно кивавшую мне. Я тоже закивал ей так, что у меня голова чуть не отвалилась, и пошел за вагоном. Еще секунда, и она рядом со мною, кладет на мой локоть свою ручку, прижимается ко мне, как кошечка. Я ощущаю неизмеримое блаженство и готов прыгать козлом; только мысль, что городовые и другие власть имущие лица могут отнестись крайне недоброжелательно к подобным проявлениям восторга, заставляет меня отказаться от них.