Н. Холодный - Конец Петербурга

— И подумать, что только еще две-три недели, и все окружающее нас, вся эта роскошная природа, может быть, будет уничтожена совсем, совсем.

— Я считал бы, Нина Сергеевна, более осторожным не употреблять эпитета «роскошная».

— Почему это?

— Какая же в Петербурге роскошная природа?

— Ну, вы — известный скептик. Но все-таки взгляните на Неву и скажите по совести, разве не красивая картина?

Я взглянул на Неву, расстилавшуюся передо мною громадным зеркалом и уходившую налево двумя широкими лентами, взглянул, вздохнул и согласился, что, по совести, красивая картина.

— И, может быть, только недели две жизни или меньше. Ну, что можно сделать в две недели?

Мой скептицизм опять воспрянул.

— А что бы вы сделали в год, в десять лет, даже во всю жизнь? Надо думать, то же, что и в две недели. Разница была бы лишь в количестве испорченной бумаги.

— Ну, как так! Все-таки можно принести какую-нибудь пользу людям.

Я даже усмехнулся.

— Вот превосходное выражение: «какую-нибудь пользу людям». Простите, Нина Сергеевна, но оно живо напомнило мне выдержку из одного судебного акта о сектантах: крестьянин Иванов, возвращаясь из лесу с дровами, вздумал дать себе какое-нибудь душе спасение, почему тут же и распорядился… Ну, остальное неинтересно, а вот главное: вздумал дать себе какое-нибудь душе спасение. Ну, чем это хуже вашей «какой-нибудь пользы людям»?

— Вы все смеетесь надо мною, — рассердилась Нина Сергеевна, — это очень легко, но нелогично и бесцельно.

— Согласен. Но что, по-вашему, не бесцельно?

— Да вот, например… ну, хотя бы стремление быть полезной другим.

— Да-а? Что же дает вам уверенность в том, что именно тот или другой ваш поступок полезен людям? Но допустим, что вы действительно оказываетесь полезной и тому именно, кому следует. Вы видите, Нина Сергеевна, что я отмеряю вам полной рукой.

— Да, да! Что же дальше?!

— Объясните же мне, если можете, к чему эта польза, приносимая в течение не двух недель, а десяти, двадцати, пятидесяти, даже ста лет, если через сто лет все человечество постигнет катастрофа, подобная ожидаемой?

Этот довод оказался для Нины Сергеевны очень сильным, и она не нашла возражений, а только печально склонила головку набок и сказала:

— Ах, вы рисуете очень мрачную картину! Но что же остается людям?

— Как вам сказать? При нормальных условиях нашлось бы много всякого дела; даже и такое, как у нас с вами, имело бы известную ценность, такую же, какой оно обладало недели две тому назад; но теперь, когда мы ждем грозного и беспощадного гостя, нам остается лишь наслаждение всем, что дает жизнь, и наслаждение тем более интенсивное, чем меньше осталось жить.

Некоторое время мы шли молча. Наконец, Нина Сергеевна задумчиво произнесла, точно в ответ на мысленный вопрос:

— Наслаждение! Да, это наиболее логичный вывод. И к чему, в самом деле, считаться с предрассудками, если осталось жить так мало?

При этих словах мое сердце затрепетало от радости. Надо вам знать, что Нина Сергеевна давно нравилась мне и знала это, даже сама как будто симпатизировала мне; но ее стесняли «предрассудки», а я находил неудобным бороться против них. Теперь они были похерены, но оставались еще разные условности, известный ритуал, пренебрегать которым при наших еще недостаточно близких отношениях было неосторожно. Поэтому я с мудростью змия начал окольную речь, совершенно будто бы не обратив внимания на последние слова Нины Сергеевны:

— Да и вообще наслаждение — великое благо для нашей монотонной жизни. По моему, только оно и придает ей цену.

— Какое же наслаждение вы считаете таким благом?

О, это был коварный вопрос, хотя задан был, наверное, без всякого злого умысла. Но я избежал подводного камня.

— А хотя бы наслаждение красотами природы. Не думайте, что я так уж нечувствителен к ним. Напротив, в живописи, например, мне особенно нравятся красивые пейзажи. В Петербурге, положим, их нет, но верстах в 30–40 от него, в Финляндии, есть прелестные гористые ландшафты. Вот, например, Токсово; вы там, наверное, бывали.

— Представьте, никак не соберусь, хотя слышала уже не раз самые восторженные отзывы.

— Да, местность очень красивая. Я побывал бы там опять с удовольствием: может быть, никогда уж больше не придется видеть ее. Хотите, поедем туда завтра, благо завтра воскресенье — отдых от работ? Я возьму лошадь у чухонца, и мы великолепно прокатимся.

Нина Сергеевна подумала, потом заявила решительно:

— Хорошо, поедем; я хоть немного развлекусь, Как же нам это устроить?

Пораскинув мозгами, мы решили, что Нина Сергеевна будет ждать меня завтра в 10 час. утра на дороге в Гражданку.

Тут мы подошли к паровой конке; она будто ждала нас; только что мы успели сесть в вагон, послышались трубные звуки, звонок, паровозик запыхтел, и мы поползли.

Я готов был прыгать от радости, но по наружности сохранял полную невозмутимость. Не знаю, что испытывала Нина Сергеевна; могу лишь отметить, что мы оба старательно избегали разных подводных камней и, главное, упоминания о «предрассудках».

На следующий день я вскочил рано и на вопрос жены, куда я тороплюсь, озабоченно сообщил ей, что у меня спешная работа в правлении, и чтобы она не ждала меня к обеду: я закушу в городе.

Вера была очень недовольна, произнесла несколько горячих тирад, выяснявших с богословской и физиологической точек зрения существенную необходимость воскресного отдыха; тем не менее я своевременно поцеловал ее и исчез из дому.

Петя увидел меня с балкона и кричал что-то, чего я не расслышал, но на всякий случай дружелюбно покивал ему головой в утвердительном смысле и поскорее скрылся за забором.

Ух, какая была погода! Природа хотела, должно быть, скрасить нам последние дни перед смертью и расщедрилась на все медные. Солнце, не то свирепое солнце, которое в полдень пронизывает все своими раскаленными лучами и выискивает, каким бы способом испепелить вас, нет, не то чудовище, а светлый, благодатный Феб. Источник жизненного начала, нежно прикасался к коже лица и ласкал ее.

Я с восторгом размышлял о предстоящем удовольствии и окольными дорогами стремился к углу Старопарголовского проспекта и Малой Спасской. Добравшись туда, я немедленно заарендовал у чухонца лошадь на весь день, причем чухонец корчил разные рожи в доказательство того, что взял с меня очень дешево. Это было, однако, гнусное лицемерие, что я ему и высказал, и тогда чухонец попросил у меня на чай, чтобы не скучно было ожидать лошади, как он объяснил свою просьбу.

Я сел в дрожки, хлестнул лошадку, отчего она как будто закачалась, и покатил. Впрочем, это не совсем точное выражение; колеса, положим, катились, пыль поднялась страшная, но подвигался я не слишком уж быстро. Лошадь не уронила своей вековой славы и всячески старалась показать, что ей известна латинская поговорка: festina lento (спеши медленно), и что она находит вполне основательной мысль, заключающуюся в этой поговорке. Ну что ж, я примирился; драться вообще не в моем характере, да и спешить не зачем было.