Полина Чех - Александр Столетов

С Катковым тесно сближается профессор Любимов, который в свое время помог Столетову остаться при университете. Но когда-то прогрессивный Любимов все яростнее начинает вести борьбу против ученых, преданных идеям шестидесятых. В их числе и Александр Григорьевич. Любимов активно пишет в «Московские ведомости» Каткова и становится одним из ведущих сотрудников. Он критикует либеральные реформы Александра II, выступает за пересмотр устава университетов. «Устав 1863 года, – пишет Любимов, – в строгом смысле, не отстраняет возможности вмешательства начальствующих лиц в дела университета <���…>. Нововведение в том, что всякое вмешательство этого рода должно по преимуществу носить характер отрицательный, являться как нечто ненормальное и вести к столкновениям и разрушениям. <���…> Другая характерная черта <���…> есть вытекающее из нее расшатывание отношений. В правильно устроенной машине одна часть не должна мешать свободному движению другой не потому, что развинчена и вследствие того не оказывает сопротивления, а потому что укреплена прочно на своем месте».

С этим не могла мириться передовая часть профессуры. В 1876 году публикуется открытое письмо Любимову, пропитанное порицанием его действий. Под ним подписываются 35 профессоров, в том числе и Столетов.

Но Александр Григорьевич на этом не останавливается. 12 января под его именем выходит статья «Г. Любимов как профессор и ученый» в газете «Русские ведомости». Столетов приурочил эту статью к юбилею ученого, и ее начало будто и не предвещает никакой беды: автор просто выписывает цитаты из брошюры Любимова:

«В чем слабые стороны наших деятелей и нашей учености? Ученость и дар производить изыскания, открытия – вот характеристические качества людей науки… В весьма заметной доле наших научных деятелей нового поколения <���…> нельзя не усмотреть резкого недостатка как элементов учености, так и элементов образования, в отдельных случаях до грамотности включительно. <���…> Профессора нередко уклоняются от близости к занятиям студентов именно потому, что при нашем преподавании, декоративно поднятом на высоту, вынуждены скрывать собственную неопытность».

Цитаты за цитатами, без какой-либо оценки. Казалось бы, обычный разбор трудов коллеги в честь юбилея. Но Столетов не на пьедестал возводить собирается.

«Мы надеемся показать, – вдруг пишет уже от себя Александр Григорьевич, – что наш строгий цензор с буквальной точностью олицетворяет собой начертанную им грустную картину. В его обличении есть одна бесспорная крупица правды: он живо и метко изобразил нам – самого себя.

<���…> Человек, который, хвастаясь своим гражданским мужеством, выступает судьей и обличителем университетов, что такое он сам? Какой ученой репутацией заручился он, какими заслугами стяжал себе право „взглянуть на дело сверху“? Может ли он смотреть сверху вниз на своих товарищей или приходится смотреть на них снизу вверх, не видя того, что повыше? Или, наконец, он вовсе не смотрит на внешний мир, а предается самосозерцанию?»

Столетов листает учебник Любимова и приводит его ошибки и курьезы. Резко критикует его как лектора, который слишком увлекается анекдотами про Ньютона и яблоко или Архимеда и мыло и так мало рассказывает о серьезных и важных вещах. Высмеивает идеалистические суждения Любимова. В ответ на утверждение профессора, что электричество не существует, является лишь переходом, не имеющим «значения независимо от явлений, для которых он служит связью», Столетов едко замечает: «Как игриво, как туманно и как неосновательно! Какой пример преподавания, стоящего на ходулях!»

Заканчивает свой материал Столетов самыми хлесткими словами: «Быть может, руководимый с юных дней какою-то вендеттой или врожденной ненавистью к университетам и профессорам, Любимов умышленно прокрался на кафедру, умышленно притворился ученым, чтобы олицетворить в себе тот отрицательный идеал, который он сам бичует ныне, восклицая с любезным обобщением: „виноваты все мы, я так же, как и он, – вы так же, как и я“. И не этот ли блестящий результат своей двадцатипятилетней деятельности он имеет в виду, когда заговаривает о своем юбилее.

Врачу, исцелился сам! Но увы! – исцелиться слишком поздно».

Кому-то может показаться нечестным то, как обрушивается Александр Григорьевич на человека, который в прошлом очень помог ему на первых шагах в мире науки. Но для Столетова прошлое в прошлом. Важнее всего настоящее. Это через несколько лет подчеркивал Тимирязев:

«Сам непреклонный в своих нравственных принципах, он и в других людях прежде всего, выше всего ценил нравственную устойчивость. Ни уважение к уму и заслугам, ни годы дружбы, никакие другие соображения не могли его вынудить отнестись уступчиво к человеку, по его мнению, уклонившемуся от требований нравственного долга. Такой человек, такие люди для него просто переставали существовать, хотя бы ради этого ему приходилось оказываться изолированным, восстановлять против себя сильное большинство».

На следующий день после публикации статьи ректором университета историком С. М. Соловьевым собирается экстренное заседание совета. Совет решительно соглашается со словами Столетова и выражает свое недовольство Любимовым и его кампанией против университетов. За этот жест Соловьев потом дорого заплатит: правительство заставит его уйти в отставку.

Но Столетов все равно не ведет борьбу против Любимова в одиночку. Из Киева ему пишет Авенариус и подтверждает свою готовность и готовность его товарищей подписать заявления против Любимова. Столетов перед этим поделился с Авенариусом своим желанием уйти из университета, если в нем останется Любимов, на что киевский ученый ему отвечает:

«Не думаю, чтоб какой-нибудь из наших университетов был свободен от личностей, подобных Любимову, однако это не подает повода всем порядочным людям оставлять университет».

Но все это лишь самое-самое начало жестокой и кровавой борьбы. С каждым годом она будет становиться только еще тяжелее и серьезнее.

В Европе физические лаборатории появились в шестидесятых. В России тех времен их не было и в помине. Да, были физические кабинеты, музеи приборов. Но.

«Физический кабинет Университета представлял собой большую комнату, вся середина которой была огорожена четырехугольной решеткой: в этом четырехугольнике помещались разные громоздкие приборы и машины. По трем стенам стояли громадные шкафы с приборами, так что между ними и решеткой оставался лишь достаточный проход. С четвертой стороны решетки идут окна и между ними и решеткой остается узкий коридор, где можно на столе готовиться к опытам», – пишет Гольдгамер.