Юрген Торвальд - Век хирургов

Не медля ни секунды, молниеносным движением он сделал первый разрез. В зале царила звенящая тишина. Должен был послышаться тихий стон или вздох – хоть какое-то, хоть малейшее проявление страдания.

Но пациент даже не пошевелился. Эббот не пытался сопротивляться. Варрен ниже склонился над своим пациентом. На лице его впервые отразилось удивление. Он сделал второй и третий разрезы, более глубокие, но из расслабленных губ Эббота и сейчас не донеслось ни звука. Варрен приступил к вылущиванию опухоли. Ничего! Ни стона! Варрен отсек последние участки пораженной ткани, наложил лигатуры и прижал к ране губку, чтобы остановить кровотечение.

И ничего – лишь тишина. Абсолютная тишина…

Варрен выпрямился, все еще держа скальпель в руке. Его лицо было бледнее обычного. Насмешка исчезла с его губ. Его глаза светились, наполненные сиянием невероятного, но все же свершившегося чуда…

«Это, – наконец выговорил он, – не надувательство…» И вдруг по его морщинистым, будто бы иссушенным временем щекам сбежали две капли, оставляя блестящий влажный след. Варрен, этот твердый, упертый, немногословный, подавляющий в себе всякое чувство Варрен – заплакал.

В памяти каждого из нас хранятся образы, которые грешно позабыть или нарушить. И один из таких неколебимых образов в мире моих воспоминаний – это лицо Варрена со сбегающими слезами. А ведь это лицо не исказило бы ни одно из проявлений человеческой муки, поскольку оно перестало реагировать на чужие страдания за многие десятилетия дореволюционной медицинской практики. Слезы стояли в его глазах всего только несколько секунд. Варрен утер их покровительственным жестом и, снова запрятав под стеклянным выражением свои чувства, распорядился вынести Эббота и уложить на операционное кресло другого пациента.

Появившийся на арене пациент страдал от неизвестного заболевания спинного мозга. От него тогда не было другого средства, кроме прижигания каленым железом, что оставляло глубокие ожоговые раны вдоль всего позвоночника и, как и многие прочие, большей частью бездейственные меры, скорее имело отвлекающее действие. Разумеется, в этом случае эффективность Мортонова средства могла быть неопровержимо доказана только в случае, если бы оно смогло утишить и ту ужасающую боль, какой отзывалось прижигание каленым железом. И Мортон одержал еще одну победу: раскаленный добела металл, шипя и плавя под собой живое тело, лег на шею и спину больного. Пациент же перенес невообразимую пытку молча, ни разу не застонав от боли. В какой-то момент самообладание и хладнокровие Варрена снова оказались под угрозой, и ему пришлось побороться с бурным потоком нахлынувших эмоций. Мы видели тогда его, Варрена, слезы, всего несколько в спешке утертых капель. Но я до сих пор не могу представить более убедительного доказательства тому, что утро шестнадцатого октября действительно было решающим для медицины.

Самые значительные события того утра заняли считанные секунды. Ни у кого из присутствующих не было времени, чтобы поразмыслить над этим, собраться, полностью вобрать в себя их невероятное величие. У нас не нашлось слов, чтобы описать нашу растерянность: ведь волшебное средство Мортона было всего-навсего серным эфиром, давно известным человечеству веществом, употребляемым, как и веселящий газ, для удовольствия, но также известным медицине как препарат для лечения легочных инфекций. И слова, и осознание пришли только в последующие дни. А в тот день в операционной не было ни одного человека, подозревающего, что на его глазах вершилась революция, которая, как пожар, распространится по всему миру, перевернет с ног на голову всю медицинскую мысль и медицинскую практику света и создаст новое русло для развития науки. Была преодолена боль, самое страшное из всех препятствий, уже несколько тысяч лет преграждающее путь хирургической практике. До того самого дня оно казалось беспощадным и неискоренимым, теперь же должны были открыться, широко распахнуться двери в новое время – в мир неограниченных возможностей, о которых мы и бесчисленные поколения наших предшественников могли только мечтать, масштабы которых и сейчас едва ли может постигнуть человеческий разум.

И пока я, оглушенный, сидел на своем месте, пока Коттинг напрасно пытался добиться от меня хоть какой-то реакции, я представлял себе путь «нашего изобретения» в Европу. Я представлял, как оно сначала потрясет, а потом молниеносным штурмом захватит Эдинбург, Лондон, Париж – оплоты хирургии тех дней. Моя юношеская фантазия рисовала картины вдохновленной американским открытием Европы. И тогда же я вдруг осознал, что настал час моего путешествия в Старый Свет, которое я так упорно откладывал. Я почувствовал, что должен собственными глазами увидеть триумф американского, нашего изобретения, что отправляться следует как можно скорее, пока не отшумели восторженные возгласы.

Первого человека, которого я посетил в Лондоне, звали Листон. Он спросил меня со свойственным ему спокойствием: «Как давно вы в Лондоне, мой юный друг?»

«Уже четыре дня, – ответил я. – Путешествие из Бостона далось мне нелегко. Мы двадцать два дня провели в море».

«И вы, как следует из вашего письма, бросили на родине все и приехали с единственной целью: стать свидетелем того, как этот американский фокусник парами эфира пытается, как вы выразились, покорить Англию?»

«Да, – сознался я, – как вы могли прочесть в моем письме».

В те дни Листон был знаменит не только тем, что занимал должность профессора клинической хирургии в Университетском колледже Лондона: он обрел известность как самый жестокий, грубый, заносчивый хирург всей Англии и Шотландии, который бесцеремонно пробивал себе дорогу к славе. И более того, он был печально известен своими манерами… «Я бы не отказался от денег вашего отца…» – проговорил он с намеком, а затем добавил: «И вы верите в серьезность этого трюкача?»

Даже ни разу не видев, как он оперирует, легко можно было представить его со скальпелем в зубах в те минуты, когда обе его руки были заняты наложением лигатур – будто бы своему мастерству он учился у искуснейшего мясника Эдинбурга, разделывающего звериные туши. Можно было представить себе, что со своими конкурентами он расправлялся так же беспощадно – как случилось некогда с Саймом, несколько более молодым, однако не менее выдающимся шотландцем.

Осведомленные эдинбуржцы рассказывали, что несколько раз он появлялся на лекциях Сайма с обезьяньим черепом в руке, чтобы указать студентам на сходство между черепом животного и лектора. Он сражался со своими соперниками не на жизнь, а на смерть, но таки проиграл в финальном сражении за кресло профессора хирургии Эдинбургского университета. В 1835 году он решил попытать удачу в Лондоне. Он рассчитывал получить все лавры, какие только могла принести столичная хирургическая практика.