Юрген Торвальд - Век хирургов

Большим пальцем Варрен ощупал лезвие ножа. Затем быстрым движением он рассек кожу на груди пациентки и удлинил разрез вплоть до подмышечной впадины. Когда пациентка вскрикнула – несмотря на полученный опий – и так крепко обхватила себя руками, что оба санитара были вынуждены грубо прижать ее к креслу, Варрен уже вырезал участки кожи, которые были затронуты опухолью. Не обращая ровным счетом никакого внимания на душераздирающие крики пациентки, он отбрасывал их в сторону, тем самым высвобождая пораженную молочную железу и, согласно современным представлениям, совершенно недоступную часть подкрыльцовой железы. Кровь из разъятых артерий заливала его руки и рукава. Хейвард, ассистировавший ему, подхватил крючками несколько артерий и перевязал их при помощи специальной бечевы, которую один из «дрессеров» проворным движением предварительно протянул через кусок воска. Пока он пытался остановить прочие более мелкие кровотечения при помощи губок, громкие возгласы женщины неожиданно затихли. Теперь она лишь жалобно стонала. Ее тело ослабело и обмякло. Вся она оцепенела, будто бы пережила сильное потрясение. Пальцы Хейварда стали двигаться быстрее. Губки спешно окунались в емкости с холодной, окрашенной кровью водой. Некоторые из них падали на пол, но тут же подхватывались, быстро ополаскивались и снова отправлялись в рану. Когда кровотечение стихло и концы перевязочной бечевы, которыми были перехвачены крупные сосуды, вытянули из угла операционной раны, Варрен стянул соединительную ткань несколькими стежками и наклеил пластырь на соединенные края кожи. Когда он наложил сверху немного копры, тело пациентки вдруг по необъяснимым причинам содрогнулось, и ее бескровное, бледное лицо скатилось набок. Хейвард схватил емкость с водой и вылил ее содержимое на голову больной.

Затем он насильно раздвинул челюсти женщины и заливал в ее рот бренди до тех самых пор, пока она не открыла глаза и не оглядела безумным взглядом все и всех вокруг себя. Варрен окончил перевязку раны. На арену был внесен третий пациент. Варрен и Хейвард поспешно вытерли руки платком. Один из «дрессеров» принес чистой воды, ополоснул окровавленные губки, протер инструменты уже запачканной тряпкой и уложил на стол турникет и пилу для распиливания костей. Третьим по очереди был огромный белобородый мужчина, моряк, чью ногу, начиная от бедра, предстояло ампутировать из-за того, что после открытого перелома в тканях начала распространяться гангрена. До того как позволить уложить себя на операционный стол для ампутации, он потребовал выдать ему порцию жевательного табака. Затем он заявил, что санитары могут оставаться в стороне, поскольку ему не требовалось никого, кто удерживал бы его. Во взгляде, который Варрен устремил на него, был оттенок сарказма. Разумеется, до начала операций ему доводилось слышать немало героических увещеваний подобного рода от пациентов-мужчин, но после он становился свидетелем равного количества нежданно-негаданно вырывающихся жалобных молеб. Чуть выше места ампутации Хейвард установил турникет, чтобы утишить кровотечение во время операции. Варрен еще немного засучил свои уже изрядно перепачканные манжеты. Как только больной отправил горсть жевательного табака себе в рот, Варрен совершил круговой разрез скальпелем, опоясав им большую берцовую кость и с невероятной силой, на которую, казалось, не могло быть способно его сухопарое тело, рассек кожу, мышцы и сосуды. Моряк выплюнул свой табак, издал стон и судорожно вцепился своими красными кулачищами в изголовье операционного кресла. Хейвард обеими руками оттягивал кожу и мышцы вверх от разреза по направлению к турникету. Варрен взял в руки пилу и несколькими проворными манипуляциями разделил оголенную до того кость. Один из санитаров подобрал ампутированную ногу и вынес ее из операционной. Хейвард же тем временем вытягивал рассеченные сосуды из таза больного, а Варрен перевязывал их. Я напрасно ждал, что моряк станет кричать. Он буквально стиснул операционное кресло в своих кулаках, и из его губ доносились только негромкие стоны. Только теперь, когда Хейвард перешел от сосудов к изыманию из раны нервов, раздражение которых, по рассказам моего отца, вызывает чудовищные боли, он застонал снова и сдавленным голосом потребовал еще одну порцию табака. Более ничего. По ходу своей работы Хейвард почти полностью ослабил турникет. Когда моряка вынесли из операционного зала, по нашим рядам прокатилось оживление. Самые старшие из наблюдателей разразились аплодисментами. Они выкрикивали вслед моряку восторженные реплики в знак восхищения его выдержкой до тех пор, пока Варрен не бросил на собравшихся единственный покровительственный взгляд. Все успокоились и притихли.

Ампутация руки приблизительно за сто лет до изобретения обезболивания

Живущий в наши дни человек, услышав подобного рода историю о первой встрече с великой хирургией моей юности, мог бы задаться вопросом: не оставил ли я, пережив такое, мысли о том, чтобы посвятить себя медицине – если бы это и стало крахом надежд, которые так искренне возлагал на меня отец? Я бы тогда покачал головой. Ведь представления о том, что считать бесчеловечным, невыносимым или чудовищным, меняются от эпохи к эпохе. Даже чудовищное теряет изрядную долю своей чудовищности, если оно, как и было тогда, является неизбежным, божественным или адовым, законом человеческой жизни. Такой человек, как Варрен, не казался своим современникам палачом, а напротив, кем-то настолько сильным и закаленным, что ему было под силу взглянуть в глаза ужаснейшим человеческим болезням, услышать крики этих мучеников и тем не менее делать то, что в те времена в бесчисленных случаях было единственным спасением. А посему я благодарен судьбе за такой первый опыт – он стал для меня самой наглядной иллюстрацией того, какой была хирургия стародавних времен, какими были ее методы на завершающей стадии ее существования, незадолго до открытия обезболивания, перевернувшего весь мир медицины.

В 1900 году состоялась наша последняя встреча с сэром Генри Томпсоном, который наряду с Жаном Сивиалем был, бесспорно, наиболее прославленным урологом девятнадцатого столетия. И тогда он попросил меня, как часто делал до того, рассказать своим гостям историю моей мочекаменной болезни.

Если кто-то еще и знал во всех подробностях биографию камней в моем мочевом пузыре, то это был Томпсон. Он сыграл в ней немаловажную роль и довольно часто заставлял меня начинать рассказ издалека, с отстоящих во времени, но весьма небезынтересных событий.