Светлана Жарникова - Сборник статей. Выпуск 6

Об этих древних контактах свидетельствуют многие акты. Это данные антропологии, лингвистики, ономастики, близость сакральной лексики, многих микологических сюжетов и образов народного искусства, обших у восточнославянских и индоиранских народов.

Одним из исключительно ценных исторических источников, позволяющих проследить значительную древность праславяноко-индоиранских связей, является народная орнаментика и, в частности, глубоко архаичный геометрический и сюжетный орнамент северорусской вышивки, ткачества, кружева и резьбы по дереву, так как, по определению С. В. Иванова, «части или группы распавшегося племени нередко расходятся и теряют связь между собой, но орнамент, продолжая хранить древние традиции, свидетельствует о древней общности этих групп» (см.: Народный орнамент как исторический источник. СЭ, 1958, № 2 , c. 18).

Анализу становления и развития восточноевропейского орнамента на протяжение многих тысячелетий и выявлению как в восточнославянском, и в частности, северорусском орнаменте, так и в орнаментах современных потомков древних индоиранских народов, общих истоков, восходящих к глубокой древности, посвящена первая глава данной работы. Но прежде чем обратиться непосредственно к архаической восточноевропейской орнаментике, автор считает нужным остановиться на исключительно важном вопросе – современных данных науки о времени заселения севера Восточной Европы человеком. О. Н. Бадер считал, что благодаря континентальности климата на северо-востоке Европы ледника не было и уже в мустьерскую эпоху (примерно от 100 до 40 тыс. лет тому назад) расселение неандертальцев охватило обширные пространства на севере. Вероятно, в это время произошла первая встреча людей с Северным Ледовитым океаном на северо-востоке Европы (см.: О. Н. Бадер. Из глубин палеолита. – ВИ, 1976, № 2 , с. 126—127), что подтверждается наличием на Печоре стоянки Крутая Гора, нижний слой которой имеет возраст около 70 тыс. лет. Наличие палеолитических стоянок на севере Восточной Европы отмечают В. С. Стоколос и К. С. Королев в своей работе «Археологическая карта Коми АССР» (М., 1984). Причем такие из них как Бызовская стоянка, находящаяся недалеко от Крутой Горы, в своем инвентаре имеет много общего с одновозрастными с ней слоями (25 – 29 тыс. лет) донской стоянки Костенки I, ХII. В период мезолита на севере Европы количество стоянок человека увеличивается, о чем свидетельствуют археологические исследования С. В. Ошибкиной, В. С. Стоколоса, Г. М. Бурова, В. И. Канивца, причем приток населения идет из юго-западных областей волго-окской и балтийско-днепровской (см.: Стоколос В. С., Королев К. С. 1984), а «следы переселения мезолитического населения из Уральских областей не обнаружены» (см.: Ошибкика С. В. Мезолит Сухоны и Восточного Прионежья. М., 1983, с. 284). Период неолита на данных территориях также не был временем обезлюденья. Так, только в бассейнах Печоры, Вычегды, Мезени открыто около двух десятков неолитических стоянок на берегах водораздельных озер и в речных долинах, и это при том, что Русский Север археологически изучен очень мало (см.: Стоколос B. C. 1984). Г. M. Бypoв отмечает близость распространенной на севере Восточной Европы неолитической каргопольской керамики со средневолжской и днепро-донецкой середины или конца V – середины IV тыс. до н.э. (см.: Бypoв Г. М. Археологические культуры севера Европейской части СССР. Ульяновск, 1974, с. 93). В то же время отмечено совпадение орнаментов каргопольской неолитической керамики с узорами на деревянных изделиях мезолитического возраста (VII тыс. до н.э.) с тех же северных территорий (см.: Буров Г. М. 1974, с. 93), что дает основания считать неолитическое население севера Восточной Европы этно-генетически близким к предшествующему ему мезолитическому – во-первых, а во-вторых, позволяет поставить вопрос о том, не в глубинах ли палеолита – мезолита кроются истоки общности материальной культуры Северо-западной Украины, Среднего Поволжья и Севера Восточной Европы, неоднократно отмечаемой исследователями мезолита, неолита и эпохи бронзы этих регионов. Вероятно, был прав Б. В. Горнунг, который считал, что убеждение в том, что индоевропейцы, сложение которых надо искать в глубинах каменного века, в своих подвижках на территории Европы встречали различные многочисленные неиндоевропейские субстраты не соответствует действительности и что: «такая переоценка роли этих субстратов и повсеместные поиски их не являются обоснованными», т.е.: «индоевропейские племена в своих миграциях второй половины III – начала II тыс. до н.э. часто… шли одним и тем же путем, следом друг за другом, так сказать «нагоняя друг друга» (см.: Горнунг Б. В. 1963, с. 41). Мы можем предположить, исходя из данных археологии, антропологии и других смежных наук, что субстратное население севера Восточной Европы до начала подвижек сюда в первой половине I тыс. н.э. славян было в значительной степени (если не в подавляющем большинстве) индоевропейским, родственным по языку и культуре тем, кто шел в эти края из земель новгородской и понизовой Руси. Сохранение на Русском Севере в конце XIX – начале XX в.в. элементов народной культуры, зачастую архаичнее не только древнегреческих но и зафиксированных в «Ведах», вероятно, можно объяснить тем, что население этих мест было в значительной мере потомками древнего населения, сложившегося здесь ещё в результате подвижек до бронзового века, т.е. в то время, когда, возможно, складывались многие социальные структуры, мифологические схемы и те орнаментальные схемы, которые были общими для обширного славянско-индоиранского региона и сохранились в реликтовом виде вплоть до наших дней. Многие орнамента, являющиеся составляющими сложных геометрических композиций северорусского браного ткачества, вышивки и кружева, с одной стороны, и среднеазиатских, иранских, северо-индийских орнаментальных комплексов – с другой, имеют свои истоки в орнаментике таких верхнепалеолитических культур Восточной Европы как костёнковская (ряды косых крестов) и мезинская (ромбо-меандровый узор). Эти орнаменты, не имеющие прямых аналогий в палеолитическом искусстве Европы, послужили В. А. Городцову в предложенном им членении европейских верхнепалеолитических культур мадленского времени (20 – 25 тыс. лет до н.э.) на три отдельные области – западноевропейскую, среднеевропейскую и восточноевропейскую (по характеру памятников искусства) – основой для выделения последней (восточноевропейской) области. Сложные свастическо-меандровые орнаменты, продолжающие бытовать на различных изделиях периода неолита и энеолита на территории Восточной Европы, в частности на памятниках тисской и трипольской культур, появляются в остальных частях Старого света только в эпоху бронзы, являясь своеобразных указателем путей подвижек восточноевропейского индоевропейского населения на новые территории обитания. Б. А. Рыбаков, исследуя пути развития древнего ромбо-меандрового орнамента в неолите, отметил устойчивость этого сложного и трудновыполнимого узора, его несомненную связь с ритуальной сферой, назвав его связующим «звеном между палеолитом, где он появился впервые и современной этнографией, дающей неисчислимое количество примеров такого узора в тканях, выпивке и плетении» (см.: Язычество древних славян. М, 1981, с. 158). Ромбо-меандровые и свастические орнаменты постоянно встречаются на культовых сосудах Триполья и наследующих ей праславянской тщинецко-комаровской и абашевской, срубкой и андроновской культур, которые ряд исследователей связывает с индоиранцами. Особое разнообразие приобретает эта орнаментика в ковровом декоре андроновской культовой керамики, находящейся, как правило, в захоронениях, что дало основания ряду исследователей (С. В. Киселев, Г. Е. Зданович, М. Д. Хлобыстина) считать, что эти орнаменты являлись символами родовой принадлежности, и изучение количества, и комбинаций составляющих их элементов может сыграть определенную роль в деле уяснения структуры каждой общины (См.: Хлобыстина М.. Некоторые особенности андроновской культуры Минусинских степей. СА, 1973, №4, c. 61). Вероятно, являясь символом родовой и этнической принадлежности человека, андроновский орнамент выполнял на ритуальной посуде, помещавшейся в захоронения, функции оберега, долженствующего защищать дух покойного на пути в мир иной или просить богов о милости. Являясь своеобразным этническим индикатором, неандрово-сваетический и «гуськовый» орнамент, украшающий утварь, оружие и т.д., распространяется по территории Евразии вместе с теми индоиранскими племенами, носителями этих орнаментальных символов, которые зафиксированы во второй половине II – начале I тыс. до н.э. на территории Северного и Центрального Кавказа и в Закавказье (Армелия, Азербайджан). М. Н. Погребова считает, что белоинкрустированная керамика Ирана, появившаяся в Восточном Закавказье во второй половине II тыс. до н.э., удивительно похожая по орнаменту на андроновскую, свидетельствует о продвижении нового населения на территорию Ирана из Поволжья и Предкавказья. Аналогичную картину отмечают исследователи и на территории Средней Азии. Открытая в южном Приаралье и в Акча-Дарьинской дельте Аму-Дарьи культура степной бронзы, названная С. П. Толстовым тазабатъябской, имеет лепную посуду с геометрическим орнаментом андроновского типа. М. А. Итина считает, что не только археологический материал позволяет зафиксировать продвижение скотоводческих племен с северо-запада, но и данные антропологии фиксируют широкое продвижение, людей андроновского типа на юг (см.: Степные племена среднеазиатского междуречья во второй половине II – начале I тыс. до н.э. – СЭ, 1962, №3). Такой же вывод о продвижении на территорию Средней Азии и далее в Афганистан и Индии северо-западных скотоводческо-земледельческих племен делает В. И. Сарианиди, и среди прочих археологических источников, подтверждающих этот вывод, считает очень важным указателем именно орнамент.