Георгий Рат - Рецепт изготовления человека

Детали плана сокрыл от Города и Мира шум проползающего трамвая. А уже через час немноголюдная скорбная группа вышла из ворот хозяйственного двора городского театра. Под водительством Славы и Гены двигалась угольная тачка с накрытым холстиной Толиком. Его босые, охристо-голубого цвета ноги тряслись над тротуаром.

– Не дёргай руками, к набережной сворачиваем! Люди кругом!

– Ну тебя на хуй, Слава. Чешется всё! – отозвалось из-под холстины.

Из ниоткуда появился дальтоник Юра, в прошлом театральный шофёр. Коллизия с цвето-восприятием и правилами дорожного движения разрешилась для Юры недавно, когда на обвинение в езде на красный свет он пояснил инспектору, что ничего не нарушал, так как на светофоре горел нижний. С тех пор Юра служит билетёром.

– Что это у вас? – спросил он.

– Это Толик, – сказал Слава, – плохо всё!

– Плохо – это хорошо!

– Ты думаешь?

– Плохо, значит, не совсем-совсем плохо! Как там, кстати, в «Пингвине» с биточками обстоит?

– Шик-ик-карно! – икнул Гена.

Юру объехали и двинулись дальше. Через пару метров наткнулись на директора.

Гена тут же начал обрисовывать жестами ситуацию с синими фильтрами, но внимание директора сосредоточилось на охристо-голубом:

– Это что?

– Толик-ик!

– В каком смысле?

– Теперь уже в переносном, – сказал Слава.

Директор взял Гену за пуговку:

– Так, голубчик! Тачку потом вернёшь, и дуй на склад. Лампочки пришли! Я – на совещание!

Сказал и исчез. Из-под холстины прогудело:

– Уже одиннадцать. В «Пингвин» пошёл, сволочь. Его время!

Секундой раньше на набережной грянул мудрёной композицией театральный духовой оркестр. Гена воодушевлённо вытряхнул из штанины сразу несколько угольков.

«Согласен, – сказал Слава, – эти Толика не могут не любить. Сколько выжрано вместе!»

Все двести метров до предполагаемого кладезя любви шли молча. Гена обвис на рукояти тачки, а Слава, щурясь от солнечных зайчиков, вспоминал такие же на объективе своего «Никона» лет, эдак, пятнадцать назад. Курортники клевали на диковинный по тем временам аппарат, выстраиваясь в очередь. Оплата взималась на месте, а карточки обещались через сутки. Подозрений в том, что «Никон» был даже без фотоплёнки, не возникало ни у кого. Зато возник, срезая сладкие воспоминания, Абрамыч: «Пацаны, директора не видели?» Слава осадил тачку: «Откуда вы все берётесь?» – «Отовсюду! Гена, а ты уже – всё? Икаешь?» Гена попробовал сфокусировать голову, но та противилась и каскадами ниспадала на грудь.

– А это у вас что? – кивнул Абрамыч на холстину.

– А это у нас Толик умер!

– Доголодался полоумный? Ладно, я – на совещание!

И уже набегу:

– Генка, не забудь – за лампочками!

Несокрушимая Теория Любви безобразно кренилась и теряла у адептов доверие.

– Всё, я встаю! Ну его к ебеням! – ожила холстина.

– Лежи! Нашёл кому довериться! Феликс Абрамыч способен любить только портвейн!

Толик, густо почесавшись, затих. До раскатов оркестровой меди оставалось рукой подать, и тачка уверенно тронулась, приводя в хаос Генкино тело. Здесь, дабы подготовиться к сложному эстетическому выверту, следует отступить от хронологии повествования минут на тридцать в прошлое. В глазах оркестрантов оно тогда являлось безоблачным настоящим, но скрывало трагичное будущее, ибо все они, за исключением дирижёра, лыка уже не вязали. Первые три вещи отыграли на одном издыхании, и разбрелись по ближним кустам на перерыв. К четвёртой выходили долго. Молодой трубач героическим личным примером поднимал отряд к пюпитрам, и это удалось с малой оговоркой: герой вышел не на свои ноты. И, соответственно, не он один. И когда дирижёр заработал руками, то валторна, труба и геликон подёрнулись от увиденного, но, не придя в сознание, резанули по писаному. Оркестр лабал вдохновенно. Публика живо прирастала количеством, а дезертировавший дирижёр самоуничтожался за раскидистой туей.

Вот сюда и катила угольная тачка. Слава понимал, что музыка, настолько опередившая время, может воскресить Толика до неузнаваемости, и тормознул на безопасном расстоянии – возле торгующих семечками бабулек. Завидя труп, те перекрестились и запричитали:

– Ребятки, это кто ж его так?

– А так! – пояснил Слава. – Жизнь ведь она настолько иногда, что и сиди-думай потом, куда оно всё и почём!

– Ну, так-то оно конечно! – согласились старушки. – А куда ж вы его теперь?

– Да в море – куда! Хоронить дорого…

– Царица небесная! Отпеть бы сперва!

Подъехала патрульная машина. Бабушки заёрзали и запоправляли платочки. На тротуар ступил блюститель, подровнял фуражку, ссыпал в карман два стакана семечек и уставился на Толиковы ноги, лузгая и сплёвывая себе на китель:

– Натюрморт, однако!

– Воистину морт! – сказал Слава.

– Нехорошо, мамаши! Чтоб завтра же с незаконной торговлей было покончено! Понятно?

– Понятно, Феденька, понятно! – спели бабульки.

Феденька уехал. Сразу смолк и оркестр из будущего. Убаюканный множественными жёсткими соприкосновениями затылка с металлическим листом Толик спал. Он не услышал ни траурного «Шопена» в свою честь, исполненного ещё держащимся на ногах барабанщиком; ни яркой речи, произнесённой Славкой; ни скандала, учинённого толпой отдыхающих в адрес «дебильных городских властей, орущих в курортной зоне похоронную музыку». Короче, солнце было уже далеко не в зените, а Теория Любви подтверждений ещё не получила. Было решено представить тело ближайшему кругу.

В колодец общего двора, где обитал Толик, въехали под аккомпанемент «Естэдей», льющийся из окна второго этажа. Оттуда же торчал битломан дед Ваня. Он торчал оттуда в любую погоду и круглогодично, потому что окно кухонное, а перегонка дрожжевого сусла не прекращалась никогда.

– О! Здоров, Славка! Генка, и тебя сто лет…! Что привезли?

– Толика!

– Толика дома нет!

– Мы в курсе!

– А чего привезли-то?

– Толика и привезли, говорю!

– Ёооб…! Погоди, Славка, я – за очками!

Дед Ваня вернулся с полевым биноклем и через полминуты визуального контакта спросил:

– А чего это с ним?

– Уже ничего.

– И куда вы его?»

– Домой. Куда ж ещё?

– Я тебе дам – домой! Завоняется мертвяк, дыши потом… Везите его к хуям отсюда!

Из соседнего окна высунулась мадам Шапиро в переднике поверх лифчика:

– Шо, правда – умер? Фима, иди быстро! Тут тако-э!

По всему колодцу задребезжали старые оконные рамы. Самых восторженных зрителей живьём собралось общим числом пять. Остальные смотрели через стекло.

«Господа! – сказал Слава. – Кто сколько может…, в последний путь…!»

Горечь слов подслащивал далёкий трамвайный перезвон и голубиное урчание. Зрители растворились. Остался один дед Ваня и вечнозелёный Маккартни: «Всё, Слава, нехер тут! Он мне сам ещё должен. Ехай давай, ехай!»