Николай Ильин - Истина и душа. Философско-психологическое учение П.Е. Астафьева в связи с его национально-государственными воззрениями

Но и там, где, в силу слишком отвлеченного характера мужского творчества, женщина не может быть его сотрудницей , она может играть даже более важную и глубоко положительную роль. История свидетельствует, что гений, который выдвигал не только новую и оригинальную, но еще и резко расходящуюся с господствующими мнениями идею, редко встречал «в течение своей тревожной, исполненной страданий, лишений и неудач жизни» такую женщину, которая понимала и ценила бы эту идею как таковую. Но зато была отнюдь не редкостью женщина, «которая ради веры в его личность верила и в его еще не признанную светом идею» [22: 142]. Такой женщиной, добавляет Астафьев, обычно является мать или жена (вспомним, что именно им он посвятил свою книгу). Женщина верит не в идею, а в « личность носителя оригинальной идеи», и потому не надо требовать от нее понимания идеи, но можно вполне положиться на ее преданность .

Впрочем, время от времени Астафьев не забывает отметить и вытекающие из общего закона отрицательные черты женского характера. В частности, он пишет: «Как женское понимание всегда есть личное и направленное на живые характеры, конкретные единицы, так и всякая борьба, хотя бы даже и чисто литературная, в руках женщины обращается в борьбу личную , обостряется и принимает страстный, некультурный и ненавистный характер» [22: 101]. Убеждение в том, что «цель оправдывает средства», присуще «даже лучшим из женщин», считает Астафьев – и добавляет: «несомненно, что террористкой женщина делается вообще гораздо труднее, но зато и гораздо искреннее и полнее, чем мужчина» [22: 103]. Фигуры типа Софьи Перовской (1853–1881) и Веры Засулич (1849–1919) служат тому подтверждением.

Тем не менее, положительное значение женщины в «экономии жизни» существенно перевешивает все отрицательные стороны женского характера. Уже ближе к концу своего очерка Астафьев выявляет то, что можно назвать, пожалуй, основным культурно-историческим призванием женщины. Как уже неоднократно отмечалось, по сравнению с мужчиной женщина обладает «меньшей способностью и склонностью посвятить свои силы на выработку (обоснование и развитие) отвлеченных начал и идей»; но это вполне компенсируется тем, что женщина проявляет особый интерес «к реализации этих начал и идей в окружающей действительности». Усвоив какое-либо готовое общее начало, женщина стремится – «гораздо цельнее и страстнее мужчины» – к «его непосредственному применению в жизни». Из этого стремления, продолжает Астафьев, «естественно вытекает особенная значимость для женщины реальных воплощений общих начал», «значимость обычаев и нравов. Женщине гораздо сроднее, чем мужчине, страстная привязанность к обычаям и нравам, служение им и ревнивое охранение их. За ней искони признавали значение блюстительницы нравов и видели в этом естественно-консервативном отношении женщины к окружающему строю и порядку жизни даже особенность ее исторического, культурного назначения» [22: 123].

Но Астафьев не согласен видеть в женщине « только консервативную силу жизни». Женщина, отмечает он, не примет « нового начала во имя одних отвлеченных, логических превосходств его». Но там, где в окружающей жизни обнаруживается внутренний разлад между ее насущными интересами и издавна существующими нравами, «женщина гораздо болезненнее мужчины чувствует отсутствие гармонии», «гораздо страстнее его стремится и выйти из этого разлада, а потому является и гораздо восприимчивее мужчины к новому началу, и заинтересованнее его в обновлении нравов» [22: 124]. В силу этого женщина «не только блюстительница, но и вводительница нравов», и в этой двойственности ее назначения нет никакого внутреннего раздвоения, потому что женщина, как верно замечает Астафьев, никогда «не бывает ни прогрессивна, ни консервативна по принципу , в угоду тому или иному теоретическому взгляду <���…>, как это нередко случается с мужчинами».

В качестве примера Астафьев рассматривает «падение языческого мира и введение христианства». Ко времени этого падения, на протяжении многих столетий и даже тысячелетий «женщина осуществляет свое историческое призвание», будучи именно хранительницей древних нравов , охраняя домашний очаг, оберегая древние обычаи и верования. Но именно женщина « раньше мужчины поняла несостоятельность древней, преследовавшей исключительно политический (гражданский) идеал цивилизации, мало-помалу утратившей свой смысл по мере того, как развилась, окрепла и выдвинулась вперед со своими новыми требованиями сильная не гражданскою только, но и внутреннею силой и правом моральная личность»; поняла и «всем сердцем отдалась новому началу христианства, возродившему мир». Причем действовала она «не путем создания догматов » и «не путем публичной профессиональной проповеди », «но путем влияний моральных », влияний «своими нравами и примерами , всею созидаемою ею обстановкою семейною и общественною, воспитанием и помощью страждущему человечеству» [22: 128]. Со взглядом Астафьева на роль женщины в эпоху раннего христианства вполне согласен известный русский историк М. С. Корелин (1855–1899), писавший: «Особенную вражду питали к христианству за обращение женщин, которые, отличаясь большею чуткостью и сердечностью, нежели мужчины, принимали новую веру ранее своих мужей, отцов и братьев» [25: 154].

Астафьев приводит еще ряд интересных и достаточно убедительных свидетельств того, как проявляются «в истории и в жизни» основные черты женской психики. В частности, он разъясняет то любопытное обстоятельство, что женщины, не демонстрируя особых успехов в политической жизни тогда, когда им приходится решать ту или иную специальную задачу, могут, однако, с успехом играть роль «государынь и правительниц», то есть представительниц « нации как единой непрерывной, живущей не только настоящим, но и ради прошедшего и будущего исторической личности» [22: 147]. В этой роли женщина решает, собственно говоря, только одну и притом не специальную, но общую задачу: « соблюдение непрерывности жизни народной личности », то есть задачу, созвучную роли женщины как матери, как воспитательницы и как блюстительницы нравов и обычаев.

Обратим внимание, что Астафьев употребляет выражение «народная личность»; это свидетельствует, что влияние классиков славянофильства уже начинает сказываться на его взглядах, тогда как в работе «Монизм или дуализм» он говорил исключительно о личности отдельного человека. Вместе с тем, «народная личность» упомянута здесь мимоходом и повторно мы встретимся с нею еще нескоро.