Владимир Щербаков - Встречи с Богоматерью

Не узнавал я эту улицу, не узнавал себя. Невыразимая тайна этого вечера озадачивала меня, я молчал, прислушиваясь к звукам, и чудилось иное: не дождь и ветер, а голоса. Они звучали во мне самом. И музыка. Пленительная мелодия, ни на что не похожая, музыка без названия.

Жанна дернула меня за рукав куртки. Еще раз и еще. Все вокруг было другим. А дома стали ниже. Да и деревья тоже...

Нам по девятнадцать лет...

Дождь утих. Прояснилось. Тонкий розоватый оттенок неба растворялся, уступая место глубокой синеве. Зажигались звезды над нашими головами. И я впервые следил за ними.

- Пойдем!

Голос Жанны.

Куда мы направлялись? В парк. В парк, где зимой мы катались на коньках, а летом иногда смотрели, как танцуют недосягаемо рослые русоволосые принцессы на круглой дощатой площадке с деревянным навесом на сказочно прочных дубовых столбах, поддерживавших заодно и небо над оркестром. Но теперь, с этого лета, мы сами брали билеты на танцверанду, с пятью знаменитыми ступеньками, разделявшими в детстве в моем представлении небо и землю (это когда я приезжал с родителями в Москву еще школьником).

Пока мы шли по изменившейся улице под рядами шумевших тополей, я все пытался угадать смысл происшедшего. Что это за вихри, умчавшиеся вверх? Что означали тончайшие оттенки света, блики вокруг меня?

А на знакомой веранде я был застенчив, как всегда, мне трудно было танцевать, мне нужно было преодолевать сопротивление невидимых пружин и к тому же управлять ими, иначе неведомые силы заставили бы волноваться так, что даже лицо мое искажалось до неузнаваемости. Стесняясь не только людей, но и себя, я в тот год и раньше все твердил какие-то правила и запреты, пытаясь следовать книгам.

Почти сбитый с толку теми невероятными трудностями, которые возникали при каждом, пусть беглом разговоре, когда меня коробила откровенность, легкость, несерьезность - как казалось тогда - я впадал в отчаяние и замыкался. Еще немного, и мне заново пришлось бы начать учиться ходить или смеяться. Как счастливы были сверстники, не читавшие книг тех лет, не выдумывавшие мир, а видевшие его прямо, без оптических приборов, без этикеток, без советов и запретов, сковывавших меня. Но позже я порвал с этим, пришла самостоятельность, мне стало вольнее, дышалось легче. И всегда, где бы я ни был, я нет-нет да и вспоминал удивительный вечер.

Это было начало. Мир менялся. Еще быстрее менялся я.

* * *

Она спросила позднее:

- Что это было с тобой тогда, на Малой Андроньевской, помнишь?..

Конечно, я помнил. Но не мог ответить. Подыскивал слова - и не мог подобрать нужные. Что было там, на пути к Таганскому парку?

- Я испугалась за тебя, думала, тебе плохо! Ты потерял дар речи и упал бы, если я тебя не поддержала бы. Ты был какой-то ненормальный тогда, и даже на площадке от тебя шарахались, как от прокаженного. Помнишь?

Мне было приятно, что она помнила это. И меня не коробило, что она называла это по-своему. Я мог вспомнить о таких же вот превращениях, уже описанных до меня в книгах. Когда человеку семнадцать или девятнадцать, это случается, это бывает. Ответы, в общем, есть. Но я бы возмутился, если бы кто-нибудь попробовал назвать это знакомыми, подобающими случаю словами. Человек, конечно, растет, изменяется, развивается, созревает. Все так. Но это все же полуправда. Разве дело в физиологии? Разве вся наша жизнь не есть физиологический акт или что-то вроде этого? Я против подобных объяснений, заменяющих один вопрос - другим, более того - пренебрегающими внутренним нашим содержанием. Есть слово: душа. Есть другие слова. Есть слово: тайна. Есть слово: несказанное. Как найти ответ?

...Мы шли с ней по старой нашей улице, по Рогожской Ямской, которую сначала разрушили наполовину, сломав дома, а потом начали реставрировать и восстанавливать то, что разрушено, ибо не простительно было бы никому уничтожить то, что неповторимо. Ведь это единственная улица московских ямщиков. Я помню еще железный крюк коновязи, который торчал из стены в комнате, где я родился.

Мы вспоминали о бывшей Малой Андроньевской. Нас отделяло от того вечера много лет. Давно уже наши встречи стали случайностью, меня носило по белу свету, по приморским городам и весям, я принимал город теперь таким, каким он стал - одинаково похожим на любое захолустье, без скверов и архитектурных ансамблей, без живописных улиц и затененных вязами и тополями дворов, даже без детских голосов. Благие намерения чуть было не покончили с моим городом совсем, но, наверное, кроме меня, он был все же кому-то хоть немного нужен. Остановились. Немного оставили на память.

...Древние боги давно казались мне вечными. Их почитали, у них испрашивали милости и совета. Они были живы. Они остались навсегда, увековеченные даже в книгах, написанных их ярыми отвергателями. В голове моей мелькнуло все это, пока она ждала ответа, и я, человек, давно уже подавивший в себе все виды сомнений, узнавший подлинную цену тому, о чем так легко написано в книгах моего детства, помнивший те минуты под шумящими от резкого шквалистого ветра тополями (эти тополя вскоре спилили), ответил ей:

- Мне кажется, тогда на минуту приоткрылась тайна. Это было эхо будущего. Гроза и свет.

Память о вещей грозе

Холсты и акварели Константина Сомова зеркало для меня. Я вижу знакомые черты женщин в его "Арлекине и даме". В его портретах. Великая богиня научила меня видеть душу. Слова эти встречались читателю. Добавлю: во внешности, в глазах, даже в морщинах на лбу, во всем облике проглядывает душа. Это как прохожий виден через слегка заиндевелое стекло. Талантливый художник убирает иней и лед, оставляет нас наедине с внутренним миром. Все остается почти на месте: столько же морщин, такие же глаза, такие же складки кожи, тот же овал, те же черты. Изменяется рельеф, свет, качество. И вы уже видите внутреннее. Но и в обычном портрете все видна душа. Нужно ее чувствовать. Если вы художник - вам это обязательно удастся.

Прошлое сжимается, преобразуется, я начинаю различать другое, то, что раньше оставалось вещью в себе. Картина Сомова "Зима. Каток" кажется вершиной. Она написана по законам внутреннего мира.

Даже его смешные фигурки - из того же плохо постигнутого мира. Я вижу себя в его автопортрете.

Законы жизни сложны. В шестьдесят третьем мы расстались с Жанной. Это было в начале лета. Когда летел тополиный пух. Никогда потом я не видел таких белых метелей, которые встречали меня на Таганке, на сопредельных улицах. Родился я на Рогожской Ямской, которую кому-то угодно было переименовать в Школьную.

Тогда все и показалось мне похожим... на жизнь. До этого была живопись. Я снова входил в мир моих улиц, ведь мы жили с ней три года в другом районе, я вернулся на старую квартиру, где жил мой дядя с семьей, куда вскоре приехала мать. Я казался себе пожилым, никому не нужным, и только поездка к морю изменила ход времени. Заодно я оказался и в новом измерении. С тех пор я советовал в подобных же ситуациях моим коллегам одно и то же: море, заплывы, пляжи, озера, в крайнем случае бассейны. Это лечит.