Владимир Авдеев - Русская расовая теория до 1917 года. Том 2

Содержание произведения больного художника имеет большое значение для определения состояния его интеллекта: чем стройнее компоновка, чем яснее смысл, тем больше есть оснований думать о сохранении интеллекта, чем нелогичнее трактовка основной идеи и настроения, тем с большим правом можно думать о наступившем слабоумии: тут вы встретите недоделанные вещи, где нет ни начала, ни конца, и нельзя доискаться смысла, вас будет поражать множество лишних подробностей и, наконец, вы будете свидетелем полной разнузданности воображения, всего чаще, с преобладающим отсутствием чувства стыдливости.

В произведениях душевно-больных, как и в нормальных произведениях, форма и манера имеют не меньшее значение, чем содержание; уже из вышеизложенного ясно, что для выражения содержания и, главное, — волнующего настроения, больные крайне охотно прибегают к символам самого разнообразного свойства, чем их работы резко отличаются от нормальных художественных произведений; необходимый там, где содержание не соответствует задачам искусства и где недостает цельных художественных образов для передачи эстетической эмоции, этот прием оказывает услугу больным, обуреваемым патологическими моментами и неспособным в одном гармоническом целом вылить наружу волнующую их эстетическую эмоцию. Но сверх того наклонность к символизму у душевнобольных должна считаться явлением атавистическим, указывающим на вырождение формы и на возврат ее к давно прошедшему, и тем еще более оттеняется символизм, как патологическое явление.

Спору нет, что искусство, по существу, явление из области иллюзий, разумеет в себе условные образы, как необходимое орудие выражения более подчеркнутого настроения; но там, где такие символы служат для облегчения передачи при скудости художественного творчества, они суть символы эстетической нищеты; там же, где они предпочитаются с целью произвести особенное впечатление, взамен естественных для всякого здорового человека представлений, где они имеют в виду особую сторону, особую эпоху, ребяческую трактовку, или факты из другой области и где они должны служить для дополнительного ощущения чего-то, долженствующего, якобы, усугубить эстетическую эмоцию, — там такие символы суть результат нарушенной гармонии психической деятельности. С той ли самой целью или, вернее, вследствие сужения области представлений и наклонности к навязчивым повторениям, больные художники нередко прибегают к частому повторению одной и той же формы, одного и того же символа.

Наряду с богатством символов в произведениях душевно-больных и самый рисунок их представляет некоторые характерные особенности: мы здесь встречаемся с грубо обведенными контурами, с неправильными пропорциями, преувеличением размеров и искаженным размером частей по отношению к перспективе, с нелогичным расположением фигур наподобие японских изображений; при этом в тех случаях, где подобные ошибки не зависят от исходящих из слабоумия причин, они должны быть приписываемы манерности больных, имеющей целью какое-нибудь особенное впечатление. Стоит еще упомянуть об особой наклонности душевно-больных к пунктирным контурам и теням из точек, а еще о частом стремлении к рисованию змеевидных линий и орнаментов, дающих материал для часто фигурирующих в их произведениях змей и драконов.

Наконец, и элемент цветовых тонов не остается иной раз у наших пациентов без своей couleur locale и сказывается известными специфическими особенностями при некоторых психопатологических состояниях; так, например, для живописи алкоголиков надо считать характерными желтые и особенно красные тона, которые то вяжутся с огненными и кровавыми сюжетами их произведений, то не имеют с содержанием ничего общего. С другой стороны, бледные тона являются первенствующими у иных больных, имевших до того способность передавать свои образы во всяких надлежащих красках: Ломброзо упоминает об одном известном художнике, хорошем колористе, который, в состоянии вторичного слабоумия, ограничивался лишь белыми и серыми тонами и стал особенно удачно передавать эффекты зимних пейзажей.

Мы несколько подробнее остановились на особенностях патологической живописи и считали бы излишним вдаваться в подобный же анализ других форм художественного творчества уже по одному тому, что, например, литературные произведения, а главным образом, поэтические, которым душевно-больные предаются не менее охотно, чем живописи, представляют в патологических случаях особенности, аналогичные с произведениями больных живописцев: здесь мы встречаем тот же специфический оттенок в содержании, ту же дисгармонию между содержанием и настроением, с преобладанием то первого, то второго, ту же необузданность фантазии, весьма часто с ярким преобладанием эротических мотивов; здесь нам бросается в глаза та же более или менее бессвязная многоречивость, зависящая то от наплыва образов, то от болезненного многословия, та же вычурность стиля и формы, неудержимая игра словами и стремление к изобретению новых, подчас бессмысленных словесных символов, то же тикозное повторение одного и того же слова или выражения, — пресловутый rabachage, проходящий яркой полосой чрез всякого рода художественные произведения душевно-больных. Другими словами, как различные явления в сфере мысли и чувств, намерений и поступков, так точно и различные проявления художественной эмоции могут при анализе больной психики иметь значение симптомов со всеми их характерными чертами, необходимыми для постановки диагноза.

Вот вкратце то, что дает нам в настоящее время невропатология и психиатрия. Вот те факты, которые устанавливают взаимное отношение между жизнью больных нервов и искусством. Тут мы, с одной стороны, видим, к каким вредным последствиям могут приводить при известных условиях занятия искусствами, с другой — те уродливые превращения, которым подвергается искусство в руках душевно-больного. Мимо этих фактов мы не можем пройти, не остановивши на них внимания. Это сама жизнь; это одна из крупных сторон жизни духа; это относится к внутренней жизни всех народов, и не коснуться этого в один из тех редких моментов, когда представляется возможность встретиться с интеллигентной публикой и поделиться с ней мыслями по поводу занимающего всех вопроса, мы не считаем себя в праве.

Нас в этом отношении поддержит Макс Нордау одной из последних страниц своей книги «О вырождении»:

«Психиатры, — говорит этот выдающийся врач-философ, — в свою очередь не поняли своего долга. Настало время, когда они должны выступить, наконец, вперед: это большая ошибка, — говорит Бианки, — превращать психиатрию в святилище, в недоступную ни для кого Мекку». «Делать наблюдения, — говорит далее Нордау, — большая заслуга, но этим не исчерпывается задача психиатра. Недостаточно, если он обнародует свои наблюдения в специальных изданиях. Он должен говорить, прежде всего, с массой образованных людей, а не с врачами или юристами. Он должен распространять знания в популярных брошюрах или на столбцах газет».